Адвокат’essa, или Поиски Атлантиды

Муравич Ольга

Поезд привез нас домой.

Родители по-прежнему отдыхали на курорте в Юрмале. Я, как девочка Женя из любимой в детстве книги «Тимур и его команда», повязала волосы косынкой, подоткнула подол ситцевого платья и, вооружившись тряпкой, шваброй, ведром с водой и старыми газетами, чтобы протереть оконные стекла до блеска, полезла мыть наши высокие окна. По радио передавали какие-то бодрые песни, работа спорилась. Удивительно, но я довольно быстро управилась с четырьмя большими окнами, выколотила на балконе ковер, лежавший на полу в зале, постирала шторы и тюль, помыла полы, ковер вернула на законное место в зале.

Результаты проделанной работы меня порадовали. Умывшись, я приготовила себе чай, хотя долго сидеть

за столом у меня не получилось. На часах было пять – то есть до окончания рабочего дня всего час. Значит, через час Петров закончит свою работу. Ну что там у него? Встретил, решил, понял? Но предчувствия были мрачные.

Как между собой договаривались мой ум, тело и душа, я не знала, но чувствовала, что ноги готовы бежать на улицу, душа то боится, то рвется вслед за ногами. А ум – ум позорно трусит. Мысли толпятся, наскакивают друг на друга, ссорятся: «Беги, звони, он же сказал тебе – «обязательно позвони, когда вернешься».

– Да, сказал, – внутренний голос вступал в диалог, – но ничего хорошего после такого заявления не будет. Ты вспомни, каким он тоном говорил тебе все это? Ты уже была вычеркнута из истории, ты уже была на втором… или на каком-то еще более дальнем месте.

– Все равно надо идти! Давай, собирайся! – это воля, дух явно подгоняли меня.

Я собралась. Правда, в этих сборах уже не было счастливой легкости и беззаботности. Коса заплетена, юбка, цветастая, но кофточку-«лапшу» я надела черную. Глянула в зеркало и подумала: «Ну вот, уже и в трауре». Вышла из дома – погода прекрасная, но это не радовало. Страх разлился по телу, и даже внизу живота все сжалось. Руки холодные и дрожащие. Я не стала звонить по домашнему телефону.

Надо было выйти из дома, дойти до центральной улицы и уже перед подъемом в сопку к зданию суда остановиться у телефонной будки, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Или – может быть – какая-то часть меня специально вывела тело из дома, чтобы после неизвестно какого телефонного разговора я не осталась рыдать в квартире в одиночестве, а двигалась по улице хотя бы. Неизвестно…

Подталкивая сама себя коленкой, я продвигалась к заветному телефону-автомату. Вот что называется – «идти, как на заклание». Идешь, словно в жертву себя приносишь. И даешь себя «заклать». Заколоть то есть. По спине побежала струйка пота. «Странно – руки холодные, а телу жарко, аж вспотела». И не уйти, и не отвернуться. Точно «яко овца на заклание». Блеет, а бредет вместе со всем стадом за козлом, который на бойню ведет. Да еще и копытцами эта дурная овца постукивает по асфальту. Каблучками, то есть.

Вот и телефон. Будка пуста. Аппарат работает. И трубка, и шнур – все на месте. Рука дрожит, и две копейки никак не вставляются в прорезь автомата. «Вот появился бы духовой оркестр на улице и заиграл марш какой-нибудь бодрый. Гренадерского полка, например. Ага, Гренадерского. Держи карман шире. В лучшем случае – «Прощание славянки» или, что более вероятно, «На сопках Маньчжурии» – «Тихо вокруг, это герои спят…». Про погибших героев. Потому что после этого телефонного разговора мне только и останется слушать про «погибших героев». Я набрала номер. Диск был старый и вращался с трудом, да и рука моя дрожала. Раздался щелчок, потом несколько гудков. Никто не отвечал.

«Все, сейчас положу трубку, не могу больше. Страшно!» Живот просто свело, а под ложечкой образовался какой-то провал. Вдруг трубка ожила, и я услышала сердитый, как мне показалось, голос:

– Петров слушает!

Я проблеяла в трубку:

– Добрый вечер, Александр Борисович, я вернулась с турбазы сегодня утром, вот звоню вам…

– Ты знаешь, – сухо и строго, словно школьный учитель нерадивой ученице на уроке, произнес А. Б. – Извини, я сейчас занят и не могу с тобой разговаривать. Перезвони в другой раз.

– Хорошо, до свидания, – это из моего рта вылетели такие звуки.

Странно,

что рот был способен еще что-то произносить. Как ужасно оказаться в таком положении незаслуженно обиженного и отвергнутого человека. Боже мой, как ужасно! Под звуки «похоронного марша» внутри меня я вышла на улицу и поплелась, дура, в сторону суда. Поднималась по крутой сопке словно тележка подъемника по канату в горах, движущаяся автоматически, потому что ее какой-то механизм тянет. Невидимый канат тянул меня вверх. Зачем? Чтобы еще больнее было? Или попробовать что-то изменить? Жизненного опыта для подобной ситуации – ноль, никаких представлений о правилах «техники безопасности», которой меня так усиленно обучал папа, не было. А кто и кому раздал в этой ситуации пресловутые «неоплаченные векселя»? Ответа нет. Опыта нет. Правил – нет. Знаний – нет.

А какой-то дурацкий предательский канат тянет меня-тележку вверх. И глупая надежда живет в какой-то единственной клеточке моей. И внутренний всхлип-вскрик вопрошает: «Как же так, за что, почему, что я ему сделала, зачем он так со мной? Мама!!!»

А вот уже и макушка сопки. Вот уже и вход в бомбоубежище, где я две недели назад намеревалась превратиться в мумию, вот уже напротив – открытая дверь в здание суда. Освещенный коридор. Освещенные три окна на первом этаже в петровском кабинете. Наискось мне видно, что окна зашторены. Я даже вижу – по тени на полу в коридоре, что дверь его кабинета распахнута. Это необычно. Так почти никогда не бывало. Только когда он меня встречал, дверь находилась в таком положении. Уже несколько секунд я стояла и смотрела, оцепенев, сквозь закрытую вторую половинку застекленной двери суда. И в следующее мгновение увидела сияющего Петрова, почти выбежавшего из своего кабинета. В руке он держал чайник. Лицо как у мальчишки – раскраснелся и что-то кому-то громко проговорил из коридора, продолжая, видимо, начатую фразу:

– Сейчас мы мигом все организуем, подожди.

Видно было, что неизвестный, с которым он общался, явно имел над ним безграничную власть. Что-то такое было в выражении лица, и в голосе, и в чуть склоненной к плечу голове, чего за ним раньше не наблюдалось, ибо был он всегда горделив, спину держал прямо, и в силу высокого роста смотрел чуть сверху вниз, что естественно. А тут я увидела совершенно другого человека. Словно он получил милость чью-то. И был рад несказанно этой милости. Все наблюдение и автоматический анализ продолжались несколько секунд, но я получила за этот миг столько информации, словно дар ясновидения проснулся.

Петров не заметил меня за входной дверью, слишком стремительно двигался. Я не могла отойти от двери и, хотя было очень страшно, продолжала, приклеившись, стоять у входа. Затем, словно лазутчик, сделала несколько шагов вправо и медленно-медленно на дрожащих ногах пошла вдоль окон кабинета А. Б. Шторы прикрывали окна не полностью, и я, прекрасно знавшая расположение всех предметов в кабинете, смогла увидеть и стол, накрытый к чаю, с двумя чашками, и стопку уголовных дел на краю судейского стола, и телефон, стоявший на приставном столике, и даже подлокотник кресла возле этого столика. И небольшую изящную дамскую сумочку, лежавшую у телефона. И чью-то правую руку, находившуюся на подлокотнике кресла. И правое плечо, и крашеные светлые волосы, лежащие на этом плече. И дым от сигареты, которую, вероятно, держала левая рука, закрытая от меня шторой вместе с головой и туловищем. Это было неслыханно! Никогда в помещении суда, а тем более – в кабинете Петрова, никто не курил. Я знала, насколько неодобрительно относился он к курящим женщинам. А тут, пожалуйста, курит. Да кто?! Эта самая Дама! У меня не было ни секунды сомнений, что это именно она. Окна были закрыты, несмотря на теплый августовский вечер, однако форточка как раз над головой гостьи распахнута, и я услышала странный, даже глуповатый возглас Петрова: