Адюльтер
Шрифт:
Вспоминаю в мельчайших подробностях давешний обед с Якобом.
Вместе с другими нараспев твержу мантру.
Спрашиваю себя, правду ли сказал шеф-редактор. Якоб в самом деле изменяет жене? Неужели он поддался на шантаж?
Наставница просит нас представить, что мы облачены в световые доспехи.
– Весь день и каждый день мы должны пребывать в уверенности, что эти доспехи защищают нас от опасностей и что мы не связаны больше с двойственностью бытия. Мы должны обрести срединный путь, где нет ни радости, ни горести, но только глубокий душевный мир.
Начинаю понимать,
Световой панцирь выдерживает всего несколько секунд, а потом разлетается на тысячу кусков под натиском непреложной уверенности, что Якоб клюнет на любую привлекательную женщину. И что мне делать с нею, с этой уверенностью?
Упражнения продолжаются. Меняем позу, и преподавательница настойчиво, как на каждом занятии, требует, чтобы мы попытались хотя бы на несколько секунд «опустошить голову».
Пустота – это как раз то, чего я так боюсь и что чаще всего сопровождает меня. Если бы она знала, о чем просит меня… Впрочем, кто я такая, чтобы осуждать технику, существующую веками?
Так что же я делаю здесь?
Знаю, что делаю. Снимаю стресс.
* * *
Снова просыпаюсь посреди ночи. Иду в детскую – проверить, все ли там в порядке: такое навязчивое беспокойство свойственно время от времени всем родителям.
Потом опять ложусь и лежу, уставившись в потолок спальни.
Нет сил сказать, что я хочу или чего не хочу делать. Почему я не брошу йогу раз и навсегда? Почему не решусь пойти наконец к психиатру и начать принимать чудодейственные пилюли? Почему не могу овладеть собой и перестать думать о Якобе? В конце концов, он если на что-нибудь намекал, то лишь на то, что ему нужен человек, чтобы поговорить с ним о возвращении Сатурна и о тех фрустрациях, которые рано или поздно обрушиваются на каждого из нас по достижении определенного возраста.
Не выдерживаю больше. Моя жизнь напоминает фильм, где бесконечно повторяется одна и та же сцена.
Когда я училась на факультете журналистики, у нас было несколько лекций по психологии. И на одной из них преподаватель (интересный, кстати, мужчина, что в аудитории, что в постели) сказал, что на сеансе психотерапии пациент проходит пять стадий – защита, самовосхваление, обретение уверенности в себе, признание и попытка оправдания.
Я же сразу перескочила от самоуверенности к признанию. И начинаю говорить такое, что лучше было бы скрывать.
Вот, например: мир замер.
И не только мой, но и всех, кто вокруг. Встречаясь с друзьями, мы неизменно говорим об одних и тех же вещах и людях. Темы кажутся новыми и свежими, но на самом деле это всего лишь расточение времени и энергии. Изо всех сил стараемся показать, что жизнь по-прежнему интересна.
И все пытаются как-то совладать с чувством собственной несчастливости. Все – не только Якоб и я, но и муж, наверно, тоже. Просто он это не демонстрирует так явно.
А на опасной стадии признания, где я нахожусь в данное время, все это
После определенного возраста все мы натягиваем маску уверенности и надежности. И со временем она прирастает к лицу.
В детстве мы привыкаем к тому, что если заплачем – нас приласкают, если нам грустно – нас утешат. И если не можем убедить улыбкой, наверняка добьемся своей цели слезами.
Став взрослыми, мы уже не плачем – разве что запершись в ванной, чтобы никто не услышал, а если улыбаемся – то разве лишь своим детям. Мы стараемся не проявлять своих чувств открыто, чтобы люди не сочли нас дряблыми, рыхлыми, ранимыми и не воспользовались этим.
Короче говоря, сон – лучшее лекарство.
* * *
В условленный день встречаюсь с Якобом. На этот раз место выбираю сама, и выбор падает в конце концов на чудесный, запущенный парк Дез-О-Вив, где находится еще один отвратительный ресторан, принадлежащий муниципалитету.
Как-то раз я обедала там с корреспондентом «Файнэншел Таймс». Заказали мартини, а официант принес «чинзано».
Сейчас никаких обедов – ограничиваемся сэндвичами на эспланаде. Потому что здесь Якоб может курить вволю и отсюда открывается прекрасный обзор на все, что вокруг нас. Мы видим, кто вошел и кто вышел. Собираясь сюда, я решила быть честной и после непременных формальностей (о погоде, о работе, «как было в клубе?» – «иду сегодня вечером») прежде всего спрошу его, правда ли, что его шантажируют из-за, так сказать, связи на стороне.
Вопрос его, кажется, не удивляет. Якоб только уточняет: с кем он разговаривает сейчас – с журналисткой или с другом?
Сейчас – с журналисткой. И если он подтвердит, я могу дать слово, что газета поддержит его. Мы не напечатаем ни слова о его личной жизни, но одолеем шантажистов.
– Да, у меня был роман с женой моего приятеля, которого, полагаю, ты должна знать по работе. И инициатива принадлежала ему, поскольку обоих стал тяготить брак, сделавшийся нестерпимо пресным и скучным. Понимаешь, о чем я говорю?
Муж? Нет, не понимаю, но киваю, вспоминая то, что было трое суток назад с моим собственным мужем.
И роман продолжается?
– Нет. Интерес пропал. Моя жена уже знает обо всем. Есть такое, что скрыть невозможно. Люди из Нигерии засняли нас с той дамой вместе и угрожают распространить снимки, но это ни для кого уже не новость.
А Нигерия, как я понимаю, это та страна, где находится металлургический концерн. А жена не требовала развода?
– Она дулась на меня два-три дня, тем дело и кончилось. У нее – обширные планы на наш брак, и я полагаю, супружеская верность занимает в них вполне второстепенное место. Она изобразила приступ ревности, чтобы дать понять, как это важно для нее, но актриса она бездарная. И уже спустя несколько часов после того, как я признался, устремила все внимание на что-то другое.