Адъютант его превосходительства
Шрифт:
— Десять лет в чине прапорщика в царской армии, все десять лет служил делопроизводителем, — с лёгким вызовом сказал Резников. — С восемнадцатого у нас… Исполнителен, аккуратен… — Он подумал, развёл руками: дескать, что ещё можно добавить?
— Басов?
— Мой заместитель. Полковник царской армии, но… преданный нам человек. Разработал ряд военных операций. Дважды на моих глазах водил резервный батальон в атаку… — объяснял Резников учительским, поучающим тоном.
— Когда он перешёл к нам? — спросил Красильников.
— Тоже в восемнадцатом.
— Причина? —
— Не знаю, — сумрачно ответил Резников. — Но вероятно, убеждения. Я долго присматривался к нему. Бывают, знаете, обстоятельства, когда человек как на ладони… Так вот, я верю ему.
Фролов обратил внимание на то, что Резников беззвучно шевелил губами, как бы проговаривая про себя фразу, прежде чем высказать её вслух.
— Как фамилия порученца, который доставил дислокацию и донесение из артгруппы в штаб? — отвлёкся от своих наблюдений Фролов.
— Топорков, — ответил начальник отдела и охотно повторил: — Топорков. В прошлом — рабочий киевского завода «Гретера и Криванека». Надёжный человек. Большевик.
— Его можно позвать?
…Вскоре явился Топорков. Высокий, с впалой, чахоточной, грудью. В порах его рук — въевшийся уголь. Над бровью — тёмный длинный шрам. Встал у дверей и словно врос в порог. Смелыми глазами осмотрел всех.
— Скажите, товарищ Топорков, вы лично доставили спецдонесение из артгруппы? — спросил у него Фролов. — И ещё ответьте, кому его вручили?
Топорков повёл взглядом на начальника оперативного отдела, недоуменным голосом сказал:
— Вот, Василию Васильевичу.
Резников, подтверждая, кивнул головой, и на губах у него опять застыло обидчивое недоумение.
— Не было ли в дороге каких происшествий? — нетерпеливо спросил Красильников. — Никому не попадал документ в руки?
Лицо Топоркова задёргалось, на шее вздулись жилы, он закричал Красильникову:
— Слушай! За кого ты меня считаешь?
Фролов подошёл к Топоркову, положил ему на плечо руку, негромко и примирительно произнёс:
— Извини нас, товарищ! Понимаю, что обидно тебе слышать такие слова. Но будь на нашем месте — спросил бы то же самое.
Весь день чекисты вызывали в кабинет начальника оперативного отдела людей, имеющих хоть какое-то отношение к операции «Артиллерийская засада». Резников, который поначалу относился ко всему этому спокойно, к вечеру вдруг сказал Фролову:
— Боюсь, что вы что-то не то делаете, товарищи! Враг-то один! Кто он — неизвестно! А подозрением травмируете всех работников оперативного отдела!.. — Он помолчал немного и добавил: — Вы уж извините меня, но так продолжать не следует!
…Вечером Фролов и Красильников шли по длинным штабным коридорам. Нещадно дымя козьей ножкой, Красильников говорил Фролову:
— Нет, не нравится мне этот начальник оперативного отдела. По-моему, он как та редиска — только сверху красный… Я его, как только мы вошли, на подозрение взял. Ты заметил, я ему все время в глаза смотрел, а он ни разу
Фролов взял Красильникова за руку, внимательно посмотрел на него и ласково, доверительно сказал:
— Есть у меня, Семён, вот какая мысль. Посоветуюсь с Мартином Яновичем, и предложим тебя на начальника оперативного отдела армии. Вместо Резникова. Как смотришь?
Красильииков остановился, часто заморгал глазами:
— Ты что… всерьёз?
— А почему же? Происхождение у тебя самое что ни на есть пролетарское. Ненависти к белым хоть отбавляй. Нюх на врага, как у борзой…
— С грамотностью у меня не шибко… — сокрушённо вздохнул Красильников,
— Вот поэтому в штабах нашей республики и сидят бывшие поручики да полковники, Семён, — с болью в голосе произнёс Фролов.
И они снова — шаг в шаг, плечо в плечо — зашагали по коридору.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жёстким, безжалостным солнцем степи на многие версты протянулись окопы первой линии — излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землёй и колкой пылью. Ещё на рассвете эти окопы принадлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышенность, откуда били пулемётным и винтовочным огнём. Подсолнухи тоже принимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие — с обитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежали на чёрной выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклёвывали их.
Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, беспорядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелькающие среди стеблей подсолнечника запылённые, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.
— Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! — умоляюще просил его лежащий рядом командир полка.
Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала город. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.
Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим подломанным подсолнухом — такая же конопушная, круглая. Красноармеец выколупывал из подсолнуха молочно-белые семечки — пухлогубый, рассеянный, похожий на телёнка.
«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь — и наверняка этот красноармеец будет убит, — подумал полковник Львов. — А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет виновен в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерская честь?