Адъютант генерала Май-Маевского

Макаров Павел Васильевич

В ответ грянуло:

— Ура-а!

Уже рассветало, ветер утих. Но итти было трудно: ноги вязли в глубоком снегу. В полверсте от деревни Кадыковка мы зашли на один из пустующих хуторов, где обогрелись и закусили у сторожа. Ночь мы провели в Кадыковке у знакомца Воробьева. Такой же дружеский прием мы встретили и на хуторе Пересыпкина, где провели целые сутки. Один из нас, татарин деревни Уторкой, Абдул Смаил, ушел вербовать в наши ряды татарскую молодежь. А остальные шестеро направились в Алсу. Эта деревушка раскинулась в лощине, среди гор. Мы зашли в первый попавшийся дом и попали в рабочую семью. Хозяин, одетый по-городскому, долго присматривался к нам: кое-кто был в погонах, некоторые

выглядели сущими обор­ванцами, все с винтовками. На расспросы мы получили лишь: «да», «нет». Все-таки, хотя и с большим трудом, мы разговорились и узнали, что дядя Семен симпатизи­рует советской власти. После сытного обеда мы двинулись на Ялту, чтобы встретиться с Орловым. Я тогда еще не представлял себе подлинной белогвардейской сущности орловцев и допускал, что они — истинные революционеры.

Несколько улучшилось наше положение за эти немногие дни! Мы уже нашли нескольких благожелателей, а дядя Семен обещал нам всяческое содействие и просил заха­живать. Такое сочувствие удесятерило наши силы. Мы перешли Черную речку через Чортов мост и начали под­ниматься по зигзагообразной дороге, между нависшими скалами, одетыми кустарником. После двух с половиной часов узкий коридор вывел нас на открытую возвышен­ность к кордону Херсонесского монастыря. Кругом по строек, обнесенных высоким забором, шумел хвойный лес, да изредка постукивал дятел. Кто-то из нас постучал в большие ворота. Залились собаки, чистый звук колокола заглушил лесные шопоты. Скрипнул железный засов, и высокий послушник в черной скуфейке спросил, кто мы такие, куда идем. Мы назвались орловцами и прошли за монахом на кухню кордона.

Игумен Викентий отдал распоряжение приготовить моим товарищам ужин и постель, а меня пригласил ужинать в келью. Монах долго всматривался в меня.

— Простите, вы напоминаете мне капитана Макарова, адъютанта Май-Маевского, — и он рассказал, что служил в харьковском соборе и видел меня там вместе с генералом.

(После нажима красных, Викентий бежал из Харькова и, по протекции епископа Вениамина, попал в кордон.)

Завязалась долгая беседа на политическую тему. Рас­сказы игумена о зверствах большевиков не портили мне аппетита. А насытившись, описал, как умел, жизнь и по­ступки строителей «Единой Неделимой». Монах молча слу­шал, скорбно понурив голову, и соглашался со мной во многом. Он был непреклонен лишь в вопросах непогреши­мости святой церкви, подкрепляя свое, мало убедительное, красноречие текстами из священного писания. Мне было совсем не до религиозных диспутов; пришлось только ука­зать отцу Викентию, что церковь всегда служила орудием угнетения трудовых масс.

— Вспомните текст: «Несть власти, аще не от бога».

— А скажите, Павел Васильевич, Май-Маевский был ре­лигиозный человек?

Я рассказал о том, как в Харькове, набравшись сме­лости, я спросил генерала:

— Ваше превосходительство, вы не верите ни во что, но почему же вы креститесь на парадах?

— Капитан, — ответил Май-Маевский, — вы слишком мо­лоды и не понимаете, что для простого народа это необ­ходимо.

На ночь нас устроили в отдельном монастырском фли­геле. В маленькой комнате было тепло и по-своему уютно. Часть наших улеглась на кровати с соломенным матрацом и на маленьком диване, а остальные прямо на полу, на войлочном ковре, который заботливо принес монах.

Воробьев, ради шутки, посоветовал Вульфсону:

— Завтра нам предстоит трудная дорога. Ты бы помо­лился всем святым.

Вульфсон, укрываясь рядном, засмеялся:

— Пусть за нас помолятся монахи: им делать нечего.

Потом наказал постовому:

— А ты там смотри лучше! На святых не надейся!

Тусклый свет лампад освещал две ветхие иконы и наве­вал дремоту. Некоторые

товарищи попробовали было пере­кинуться анекдотами о монахах, но я напомнил, что утром нас ждет большой переход.

ПОПАЛИ К ДРУЗЬЯМ

На следующий вечер мы подходили к подножию ялтин­ской Яйлы. Начался подъем. Сугробы и темь сбили нас с дороги. Пришлось взять направление на юг, ориентируясь тем, что северная сторона каждого дерева покрыта снегом. Чем выше — тем труднее: мы утопали в снегу, Яйла ис­чезла. Во тьме шумели могучие сосны, в дремучих лесных дебрях завывал ветер. Приходилось часто отдыхать в су­гробах под густым кустарником, прижимаясь друг к другу. Наконец непроходимый снег заставил нас переменить на­правление. Через несколько сот шагов мы наткнулись на глубокий обрыв. Малейшая неосторожность, и человек упа­дет в пропасть. Но Воробьев пресек наше замешательство:

— Товарищи, исхода нет. Не замерзать же здесь! Кто за мной — вперед!

Он скользнул вниз, прыгая от дерева к дереву, за ним спустились я, Вульфсон и остальные. После часа мучитель­ного спуска мы очутились в безопасности, по крайней Мере, от падения в пропасть. Вдали у подножья замигали огоньки. Мы скоро подошли к ним и, замедлив шаг, кра­дучись, стали пробираться к домам. Вдруг Воробьев шеп­нул:

— Тише! Слышите?

В вечерней тьме уныло звучала песня. Это пел татарин и вязал хворост.

Увидев вооруженных людей, он остолбенел, уронив хво­рост. Я спросил, понимает ли он по-русски.

Татарин кивнул головой.

— Какая это деревня и кто живет в том домике? — указал я на крайний дом.

— Деревня Кучук Изимбаш, живет Измаил, «якши че­ловек».

Поняв, что мы не опричники Врангеля, жестоко пресле­довавшие за малейшую порубку, татарин спросил:

— Откуда твоя идет?

Воробьев молча указал на обрыв. Татарин всплеснул руками. Оказывается, до нас еще никто не отваживался на спуск по этому обрыву.

В домике Измаила нас приняли радушно. Хозяин, после традиционного «кош кельде» (с приездом), пригласил войти в комнату. Мы жадно уничтожали козье молоко и хлеб, а татарин допытывался, правда ли, что Орлов собрал всех дезертиров и, сговорившись со Слащевым, идет на фронт. Мы уже понимали всю гнусность орловских замыслов и были рады, что сама природа преградила нам дорогу в Ялту.

Вблизи дома Измаила проживал пристав с четырна­дцатью стражниками, и мы ушли сразу после обеда. Вече­ром нас хорошо встретили в деревне Адым-Чокрак, дали продуктов и указали дорогу к объездчику Евграфу, зна­комому Воробьева. В горах мы набрели на житье: про­сека, за изгородью небольшой домик с сараем. Из трубы расстилался по балке серый дым. Навстречу затявкала со­бака, и на крыльцо вышел молодой человек в рабочей куртке и бархатной шляпе, из-под которой падали на плечи длинные волосы. Не то монах, не то художник. Приветливо улыбаясь, он снял шляпу и пригласил нас в дом. Вся обстановка его двух жилых комнат состояла из двух столиков, двух табуреток, кровати и самодельной скамьи со спинкой. Воробьев спросил про Евграфа, а я машинально читал названия книг на одном из столиков.

Богатая у вас революционная литература, — не утер­пел я:—кто ее читает?

Хозяин пристально взглянул мне в лицо и, видимо, до­верившись, признался:

Я читаю.

В комнату вошел высоченный человек средних лет, с густой рыжей бородой. В одной руке гигант держал ружье, в другой—убитого зайца. Воробьев бросился рыжему на шею, и они расцеловались. Наши языки развязались, и мы познакомились. Наш молодой хозяин оказался скрываю­щимся от Врангеля коммунистом Ульяновым. В 1918 г. он был пропагандистом среди немецких оккупантов, до­ставлял литературу из Москвы в Севастополь и Харьков.