Адъютант императрицы
Шрифт:
— Ты слышал же, что сказал тот офицер? — спросил монах. — Если бы император Петр Федорович не был мертв, — сказал он, — то ведь этот офицер был бы готов в твоем образе видеть его перед собою. И вот если император Петр Федорович не умер, если его воспоминания расстроены, если его ум ослеплен безумием, то не существует на свете Емельяна Пугачева, то жив еще император и в состоянии еще мстить за совершенное беззаконие и повести к победе вечно живое право… Подумай как следует над этим! Собери всю свою волю! Проникни, насколько можешь, в свои воспоминания.
Пугачев сжал руками свою пылающую голову.
— Батюшка, батюшка! — воскликнул он. — Все крутится в моей голове… Я уже не проникаю ясно в свою память… Все сбилось в ней…
— Это сказывается действие того питья, которое приготовили адские духи для злоумышленников, давших его тебе, но зато я ясно вижу твое лицо, изменить черты которого не было в их власти, и я говорю тебе, что ты — Петр Федорович, позорно преданный, лишенный престола царь; ты призван спасти Русь, ты призван к мести, к совершению правосудия… Приветствую тебя, Петр Федорович! Тебе принадлежит будущее… В твоей голове снова оживут воспоминания, как только священная корона коснется ее в Московском Кремле.
Пугачев, словно пьяный, неверными шагами ходил взад и вперед по узкому помещению, затем снова упал на колени перед монахом, умоляюще схватил его руки и воскликнул:
— Батюшка, батюшка, не обманывайте меня, не вливайте отравляющей мечты в мою душу! Пробуждение от подобного сна искупается смертью!
— Сном было твое настоящее существование, — сказал монах. — Пробудись к действительности, Петр Федорович, внук великого царя Петра Алексеевича, владыка и повелитель святой Руси!
Пугачев опустился на пол, стукнулся лбом в поклоне и минуту оставался лежать неподвижно.
— А если это так, батюшка, — воскликнул он затем, вдруг снова выпрямляясь и устремив на монаха свой дикий взор, — то разве я не заключен в эти стены, разве не стоят здесь часовые, разве я не погребен навеки? Быть может, за теми дверями меня ждут кинжал и яд…
— Будь спокоен, — сказал монах, — разве я пришел бы к тебе и раскрыл бы тебе тайну, мрак которой будет просветляться все больше и больше, чем ближе будешь ты к коронованию в святой Москве, перед чем не устоять никаким адским чарам? Разве я сделал бы это, если бы не было в моей власти раскрыть двери тюрьмы и возвратить тебе свободу?
— Батюшка, батюшка, — воскликнул Пугачев, — кто же вы? Не посланы ли вы самим Небом, раз в ваших руках находится подобная власть?
— Я послан судьбою, — возразил монах, — и от твоей воли, от твоего мужества, от твоей силы будет зависеть исполнить решение судьбы, возвестить о котором я явился к тебе; сегодня еще тебе будет возвращена свобода и ты безопасно возвратишься в страну сильных и смелых людей, в ту сторону, которую, охваченный безумием, ты до сих пор считал своею родиной. Как только ты прибудешь туда, возвести о своей тайне… возвести, что не умер царь Петр Федорович, что он ожил в тебе, чтобы мстить
— Неужели это правда, неужели это возможно, неужели со мной может произойти столь неслыханное превращение? — воскликнул Пугачев. — Да, — продолжал он, гордо выпрямляясь и расправляя руки, — да, я чувствую, что это — истина; память еще не возвращается моему помутневшему рассудку, но я чувствую, как течет в моих жилах старая царская кровь, как напрягаются мои мускулы, как растет моя сила, подобно могучему дубу… Да, это я… я Петр Федорович, царь, мститель, освободитель! — Но вдруг он побледнел и его руки беспомощно опустились. — А моя Ксения? — болезненным, жалобным стоном вырвалось у него. — Что будет с моей нежной красавицей?
— С твоей Ксенией? — спросил монах. — Кто это? Что это значит?
— Батюшка, — ответил Пугачев с болью в голосе, — это самая красивая девушка на Яике. Если бы на моей голове была царская корона, я отдал бы ее за Ксению.
— К чему? — спросил монах. — Разве великий император Петр Алексеевич не подал руки безвестной девушке? Добейся престола, для которого ты рожден, и от твоей воли будет зависеть, возвысить до себя Ксению и короновать ее царскою короною, как великий царь Петр Алексеевич короновал Екатерину!
— Батюшка! — воскликнул Пугачев. — Какое сияние наполняет этот мрачный каземат, в котором я уже было потерял всякую надежду!.. Моя Ксения — императрица! Право слово, нет на Руси достойнее ее главы для царского венца: блеск ее волос краше блеска золота.
— Ну, за дело! — сказал монах. — Теперь я пойду; не давай согнуться своей воле и помутиться разуму, в который теперь снова запали первые искры света.
— Вы уходите, батюшка, — испуганно спросил Пугачев, — и оставляете меня здесь?
— Положись на меня, — ответил монах, — тебе не долго ждать свободы; здесь, в этом мрачном каземате, я приветствую мстящего царя, которого вскоре встретит ликующими кликами весь русский народ. Будь спокоен, молчи и жди!
Он низко поклонился казаку и тяжело ударил по двери. Тотчас же она отворилась.
Монах взял фонарь и, еще глуше надвинув клобук, вышел из каземата; согласно приказанию коменданта, один из часовых проводил его по длинному коридору до наружных ворот, где монах сел в ожидавшую его карету и направился через понтонный мост к городу.
Пугачев остался в темноте. Часовые прислушивались к происходившему в каземате, но там ничего не было слышно; монах и в самом деле, должно быть, нашел средство смягчить упорство арестанта.
Пугачев стоял опершись о подоконник и сквозь решетку смотрел на окутанный мраком двор. Тысячи смутных образов всплывали в его уме: то он видел себя на недосягаемой высоте, то в нем снова всплывало малодушное сомнение, не было ли появление монаха лишь обманчивым сновидением и не останется ли он навеки в этой тюрьме. Затем он бросился на колени и стал усердно молить Бога и всех святых, известных ему, о своем спасении и освобождении.