Аджимушкай
Шрифт:
Был бы передатчик, мы и сами бы это сделали: граждане, извиняемся, полуостров не оставлен.
Вернулись разведчики. Посылаем; их перед каждой новой вылазкой. Молчат.
– Что случилось?
Леня Карацуба отвечает: - Полундра, товарищ старший лейтенант. Нас огородили проволокой, обнесли дотами, через каждые десять метров гнездо установили пулеметы и овчарки - не пройти...
Послали в разведку Шкоду с группой командиров. Тот же доклад. Потом комиссар с группой; Мадукалов не вернулся. Как же я без комиссара? Лично пошел. У самого входа кто-то лежит
...Жена старшего лейтенанта Нестеренко шепчет мне на ухо:
– Михаил Григорьевич, крысы появились в катакомбах... Мы их ловим. Только боюсь я, пухнут люди, не от них ли?..
Шкода слышит наш разговор, роняет:
– Плохо прожаривают...
Я закрываю уши. Вскакиваю и бегу в освещенный плошками отсек. Замечаю приколотую к щиту стенную газету. Смотрю, свежая - 29 июля. Читаю: "Партийное собрание прошло хорошо. Наш командир М. Г. Поважный переведен из кандидатов в члены Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.
Товарищи, победа будет за нами!
Смерть немецким оккупантам!"
...Что-то сильно давит на грудь. Дышать нечем,
– Газы!
– Всем отойти в глубину!
– нахожу в себе силы крикнуть.
– Приказываю... в глубину... Раненые не могли отойти.
Похоронили многих.
– Конец, что ли?
– кричит Леня.
– Полундра! Я эту машину расшибу.
Какое мужество! Трудно было, но Карацуба сдержал свое слово: ночью с группой бойцов Леня подорвал машину, которой фашисты нагнетали в подземелье газ.
...Николай Шкода настороженно смотрит в потолок:
– Слышишь, Михаил Григорьевич? Бурят.
Грохнули взрывы... Один, второй, третий...
Уже произведено шестьсот взрывов.
Утром захрипел репродуктор, установленный немцами наверху, у пролома. Потом звонко, отчетливо:
– Господин Поважный, если вы выйдете из каменоломен без оружия, немецкое командование гарантирует вам жизнь и хорошее обращение.
Наш ответ: взорвать репродуктор.
Калабуков говорит:
– Тоже дураков нашли, - он доволен удачной операцией, советует мне попробовать связаться о Центральными катакомбами: мы убеждены, что там сражаются наши бойцы. У нас нет ничего - ни продуктов, ни воды. Камни высохли, оружие заржавело, смазывать нечем, может быть, товарищи из Центральных каменоломен помогут нам.
Калабуков берет с собой сержанта. Я даже фамилии не знаю этого младшего командира: он из той роты, которая была сформирована из прибившихся к нам бойцов. Рота эта уже никогда не выйдет из катакомб. Она полностью погребена взрывом в слепом отсеке. Узнают ли когда-нибудь имена этих мужественных людей? Я запомнил лишь фамилию политрука - Таранин, кавалерист.,.
Ушел Калабуков. Ждем два дня. Леня качает головой.
– Ты что, Карацуба...
– Калабуков убит, там, неподалеку от входа, а сержанта нет. Я им сейчас брызну в лицо огнем, - он берет автомат.
– Меня... взрывами не возьмешь. Опухший,
– Леня, осторожно!..
Не вернулся Карацуба. Не вернулась и Зина. Придется ли встретиться? Дочь моя, ты слышишь?..
Темнота, густая, непроглядная. У меня борода до колен. Сегодня 31 октября, шесть месяцев не брился: ни минуты свободного времени, бои, бои, шесть месяцев подряд - разведка, бой, взрывы. Сколько осталось?.. Писаря уже нет, строевую некому составить.
– Это кто тут поблизости? Это ты, Николай? А еще кто?
– Да это, командир, Борька-одессит, твой ординарец, - отвечает старший лейтенант Шкода.
– Пошли в разведку.
Ноги тяжелы, будто на них гири. И руки опухшие. Мы останавливаемся у колодца. Так светло, что нельзя смотреть. Я закрываю глаза.
– Немцы, - шепчет Шкода и толкает меня в спину. Руки тяжелые-тяжелые, не слушаются руки.
Последний приказ: не сдаваться!
Прыгаю в колодец. Мысль одна: не заметили бы.
Но фашисты потом обнаружили Поважного он был взят в плен и зверски избит.
Встреча с Парахиным
8 ноября 1942 года из Керчи вышла грузовая машина. Ее вел шофер-гестаповец, рядом с ним сидел мордастый офицер. Он высовывал из кабины голову и бросал находящимся в кузове автоматчикам.
– Смотреть!
Поважный приоткрыл один глаз. Лицо его было в синяках и ссадинах. Он вспомнил, как еще до наступления немцев в Крыму вел батальон в атаку. Тогда он был ранен в лицо осколком мины. Ему приказывали отправиться в медсанбат морской бригады, он не покинул поле боя: вынул из сумки пуховую подушечку и прикладывал ее к ране. Подушечка сделалась тяжелой и мокрой от крови, а боли никакой не чувствовал. Потом уже, когда батальон оседлал высоту, пошатнулся и упал, но не потерял сознание... А вот в колодце потерял, от ушиба, что ли, или от истощения. Пришел в себя в немецком штабе. Его сильно били: фашистам хотелось знать, сколько осталось в катакомбах бойцов. Он отвечал: тысячи!
Потом повели на расстрел. Впереди стоят десять автоматчиков и один офицер. Позади обрыв. Ветер колышет бороду, играет, ласковый, мягкий. Не расстреляли, вновь привели в штаб, бросили в машину...
Человек, лежащий рядом с ним, застонал. Поважный присмотрелся: лицо соседа, хотя и было изуродовано побоями, показалось знакомым. Неважный напряг память и вспомнил: батальонный комиссар Парахин, раньше он видел его в штабе армии и потом несколько раз, когда тот приходил к морским пехотинцам.
В Симферополе их поместили в одну камеру, узкую комнатушку с сырым бетонным полом и единственным, сколоченным из грубых досок, топчаном. Парахин лежал на холодном полу. Поважному разрешили присесть на топчан. В дверях дежурили два гестаповских автоматчика.
Через каждые два часа батальонного комиссара уводили на допрос. Через каждые два часа его приносили и полуживого бросали на пол. Как только возвращалась к нему память, он напрягался и шептал:
– Коммунисты, вперед!.. Мы победим!