Аэций, последний римлянин
Шрифт:
— Есть девочка…
— Тогда клянись ее девичеством и добродетелью, которые она утратит до замужества, если ты меня обманешь… Клянись спасением ее и своей собственной души… Кровью Христовой… ранами его…
Астурий нащупал левой рукой скрытые на груди под туникой письма, правую же поднял кверху и торжественно воскликнул:
— Клянусь всем, что ты назвал, что эти письма не дойдут до Августы Плацидии…
И потом добавил:
— А теперь ты клянись, Феликс, что Плацидия действительно склоняла тебя убить Аэция и что, пока он не прибудет в Равенну с войны, ты ничего не ска…
Он оборвал на полуслове, так как за пурпурной завесой блеснул раз, другой и третий приближающийся свет.
Аэций с улыбкой взглянул на толпящихся в комнате комесов и старших трибунов.
—
Молодой Авит-арвернец выступил вперед.
— Это я хотел, сиятельный.
Аэций окинул его с головы до ног искренне удивленным взглядом.
— Ты, Мецилий?.. Так ведь двор (слово «двор» он подчеркнул иронической усмешкой) варварского короля не очень-то подходящее место для изнеженного сенаторского сына… Там грязно, шумно, все грубовато… право, не для тебя. Но коли уж ты так хочешь…
— Очень хочу, сиятельный.
— Что тебя туда влечет?
— Мой родственник Теодор заложник у короля Теодориха. Мать его исплакалась от отчаянья, рыдает дни и ночи. Я поеду: может быть, благородный и отважный владыка варваров захочет вернуть его матери по моей просьбе…
Все комесы и трибуны разразились громким смехом.
— Уверяю тебя, мой Мецилий, что не отдаст, — заглушил смех мощный голос Аэция.
— А если не отдаст, то я предложу себя в заложники вместо него. Ты позволишь мне, господин?
Смех оборвался: Аэций, комесы и трибуны смотрели на Авита, как на безумца или святого, взглядом, полным удивления, недоверия, но и уважения.
— Ну конечно же, позволяю… Только удивляюсь, Мецилий Авит…
— Ты удивляешься, сиятельный?.. Но ведь ты сам был некогда у готов, и даже у самого Алариха…
— Да, был. Ты верно сказал, Мецилий. Но я — не ты. А впрочем…
Он широко, весело и вместе с тем язвительно улыбнулся.
— Я дам тебе ручного голубя… Думаю, что через два-три дня ты решишь его отослать — только привяжи к ноге записку. Я тут же выкуплю тебя за подходящую цену — шесть голов готских вождей, которых морю здесь у себя в подземелье голодом… Еще с неделю выдержат. А там должен быть мир.
И как будто только сейчас что-то припомнив, поспешно добавил:
— Если уж ты действительно хочешь туда ехать, то просим тебя, сообщи королю Теодориху, что мы милостиво соглашаемся на его условия мира…
Громкий шепот удивления пробежал по набитой комесами и трибунами комнате. Аэций, не обращая на это внимания, продолжал:
— Мы даем народу готов для поселения, кроме Новемпопулонии, еще Аквитанию, но, однако, без битуригов, арверов и габалов. Из нарбонской же провинции только Толозу [40] , а Нарбон — нет… С посессорами [41] пусть король договаривается сам, города же должны управляться по римскому праву. И все. Но король Теодорих должен принести присягу, и притом торжественную — в своей арианской церкви, — на феод…
40
Современная Тулуза.
41
Владельцы арендных участков.
На феод, или на верность императору, должно было присягать каждое варварское племя, которое желало поселиться в пределах империи. Присяга эта налагала на него обязанность быть вечным союзником, это понималось таким образом: если главнокомандующий императорских войск того потребует, то народ-федерат должен выступить во всеоружии, и притом незамедлительно, против любого врага Рима, причем король этого народа на время войны безоговорочно подчиняется приказам имперского начальника. Мелкие варварские племена, как правило, честно выполняли союзнические обязательства, но более сильные из федератов, а в первую очередь самые могущественные из них — вестготы, то и дело бунтовали против юридической зависимости от империи, вызывая длительные и опустошительные войны, истинной целью которых, однако — во всяком случае, в начале правления Теодориха, — была не независимость от Рима, а только стремление урвать от империи все новые и новые владения взамен за возобновление феода. Констанций вначале хотел было поселить готов
Почему Аэций так делает? — поражались комесы и трибуны. Ведь он после победы так силен, а неприятель так ослаблен, что если затянуть войну, если перейти от обороны к нападению, то вестготов можно так прижать, что те с радостью согласятся на условия пятнадцатилетней давности! Но Аэций не намеревался объяснять подчиненным своих намерений, и они перестали ломать голову, удивленные и ошарашенные тем, что произошло после отправки Авита к вестготам. Почти каждый из них получил повышение в воинском чине и более знатный титул; кроме того, главнокомандующий собственноручно повесил на шею каждому цепь чистого золота со своим изображением, которое все тут же с искренним почтением поцеловали. Но и это еще было не все: двадцать слуг под началом гунна Траустилы внесли в комнату тяжелые мешки с солидами и серебряными силиквами, серебряные чаши и блюда, искусно выкованные шлемы, панцири и поножи. Каждый из комесов и трибунов, побуждаемый Аэцием, мог брать из всего этого то, что хотел. Кроме того, те, кто в последней битве был ранен или находился подле вождя, могли отправиться в его конюшни и выбрать там по два коня — и все без исключения были званы на пир, который в тот вечер префект претория Галлии давал в честь победоносного полководца. Пригласив на это пиршество каждого в отдельности, Аэций попрощался с соратниками и только одного Андевота попросил остаться. Все ушли удовлетворенные, славя непобедимого, которому они клялись верно служить до последнего дыхания, до последней капли крови в сильных, крепких телах! Весть о неслыханной щедрости вождя быстро облетела лагерь, но это не вызвало у солдат удивления: деканы еще с раннего утра ходили между рядами с мешками и в каждую протянутую ладонь клали блестящий желтый кружок, с которого одинаково суровым взором смотрели на гунна, на гота, на свева, на франка несколько округлые и выпуклые глаза Августы Плацидии.
— Ты помнишь, кем ты был шесть лет назад, Андевот? — спросил Аэций.
Увешанный золотыми и серебряными отличиями варвар устремил на своего предводителя влюбленный взгляд.
— Никогда этого не забуду, господин мой, — ответил он грубым, несколько хриплым, но почти растроганным голосом. — Я был жалким пленником…
— А потом?
— Деканом в ауксилариях…
— А потом?
— Потом был год консульства императора Валентиниана… В том году до мая Андевот был все еще в ауксилариях, всего лишь центурионом, а после мая… — Он преклонил колено. — …после мая трибуном дворцовой гвардии… и даже трибуном личного отряда комеса! — воскликнул он со взрывом радостной благодарности.
— Хорошая у тебя память, Андевот. А кто ты ныне?
Больше уже не мог сдерживаться Андевот. Изо всех сил грохнул мощными кулаками в панцирь на груди, распираемой счастьем и гордостью.
— Нынче я комес!.. Соратник непобедимого…
— Солгал ты, Андевот. Ныне ты уже не соратник, а друг Аэция…
И положив ему ладонь на плечо, добавил:
— Отберешь триста человек…
— Ты сказал, господин…
— Но ни одного гунна…
Большие голубые глаза Андевота чуть не вылезли на лоб от удивления.
— Лучше одних готов… из дворцовой гвардии… тех, у кого жены и дети живут в Равенне…
— Твоя воля, господин…
— Но таких… знаешь?.. Самых надежных… Каждому дашь по три золотых… И по кувшину вина. И ныне же…
— Ныне же, господин…
— Отправишься с ними в Равенну. Найдешь там Астурия. Ты знаешь, где его искать. И скажешь ему: «Пора».
— Я скажу: «Пора».
Вторая ладонь Аэция легла на второе плечо Андевота.
— Я знаю, что вы с Астурием любите друг друга, но все равно поклянись мне, друг, что во всем, что он тебе скажет, ты будешь слушаться его так, как будто это приказал я… Клянись мне в этом самым дорогим и святым для тебя…