Аэций, последний римлянин
Шрифт:
И прежде чем изумленный Аэций смог понять, что Каризий собирается сделать, тот уже покорно простерся у его ног, целуя край аметистовой одежды.
Но через минуту он уже стоял на ногах и, скрестив руки на груди, продолжал:
— Да, Аэций… Наивысшая тебе честь, ибо наибольшая твоя заслуга…
Аэций вздрогнул. Сначала он не очень-то придавал значение не совсем, как ему казалось, осмысленным словам Каризия, но вот он слышит из его уст те же самые слова, которые в январские календы в базилике святого Павла произнес о нем епископ Рима Леон. Но ведь в те январские календы ему была действительно воздана наивысшая честь — такая, о которой он еще недавно мечтать не мог. И вот всюду, куда только проникает римское слово, поспешно склоняются к табличкам и пергаментам хронисты…
94
От основания города (Рима) (лат.).
Необычное чувство счастья распирает Аэция: трикратное консульство… Торжественное оглашение Гауденция женихом благородной Плацидии… И вот последний римлянин!.. Красиво сказал и, может быть, даже неглупо вывел этот Каризий, но сможет ли это название пережить того, кто его придумал… удаленного за тысячи миль от италийских столиц отшельника?.. Под влиянием панегириков Меробауда у Аэция развилась необычайно сильная забота о бессмертии своей славы… Поэтому он спрашивает Каризия, намерен ли тот огласить свое определение: «последний римлянин»?..
— Ты, может быть, только мне одному хотел это сказать и так, чтобы никто об этом не узнал? — добавляет он, дабы смазать впечатление слишком большого радения о славе.
— Разумеется, оглашу, но только тогда, когда ты совершишь свое величайшее деяние…
— Когда уничтожу вестготов?..
— Когда проживешь долго и долго будешь щитом империи, и я спокойно окончу перевод последней песни… И тогда я в посвящении подробно напишу, чем наследие прошлых веков обязано последнему римлянину…
В атрий быстро входит молодой Майориан.
— Сиятельный, — восклицает он, — король Клодион с тысячами невольников и бесчисленными сокровищами, которые он награбил в городах и виллах над Аксоном, поспешно отступает к Токсандрии… Если мы не догоним его до Камарака, то он будет почти в безопасности на своей земле…
Мгновенно забывает Аэций о Гомере, о том, что он «последний римлянин», обо всем, что говорил Каризий.
— Едем! Ударить в буцины!..
— А ужин? — удивленно спрашивает Каризий.
Аэций улыбается.
— Сегодня мы не будем ужинать… разве что в седле… Майориан, вели забрать всех коней из здешних конюшен! — Молодой посессор смотрит на патриция непонимающим взглядом, как будто ослышался. — Я заплачу тебе, Каризий — поступлю иначе, нежели с другими, — а на обратном пути заеду к тебе с подарком… Но теперь не оставлю ни одного коня… Зато оставлю всех пехотинцев. Да, да, Майориан… Мы берем одну конницу, завтра нам надо догнать Клодиона!.. Будь здоров, Гомер!
— Да хранит тебя Христос, последний римлянин!.. Побеждай!
Аэций с минуту задумчиво смотрит на статную, красивую фигуру Каризия и неожиданно приглушенным голосом (чтобы не услышал стоящий в противоположном углу атрия Майориан) бросает вопрос, которого не задавал себе уже много-много лет:
— А если погибну?..
На губах Каризия появляется улыбка снисходительного превосходства.
— Не погибнешь… Не можешь погибнуть… Ведь я еще не окончил даже четырнадцатой
Уже второй день бешено мчат они по просторам бельгийской Галлии — к северу от Виромандов, почти начисто опустошенных огнем, мечом и алчностью варваров. Со времени отъезда от Каризия Аэций ни на минуту не сомкнул глаз и почти не сходил с седла, и вот уже почти десять часов не брал в рот ни пищи, ни вина. В разоренном краю было очень трудно добыть продовольствие, войско начинало испытывать голод и усталость, но это только удваивало скорость и энергию патриция. Прежде чем люди и кони начнут действительно изнемогать, он должен любой ценой настичь франков, и непременно на земле империи, застать врасплох, обрушиться и учинить такой разгром, чтобы они уже были неспособны к дальнейшей борьбе и тут же начали молить о возобновлении мира. Все нужно разрешить в одном сражении: о том, чтобы вести войну хотя бы две недели, не могло быть и речи… Нечем кормить войско, а кроме того, слишком малы при нем силы, чтобы сражаться с целым народом, да еще на его собственной земле… Поэтому он собирался после победы и присяги Клодиона на феод тут же вернуться в плодородные окрестности Лютеции [95] правда, в случае разгрома франков войско вместе с пленными и награбленными богатствами захватило бы и продовольствие, но очень мало — ровно столько, чтобы поддержать силы, необходимые для быстрого возвращения… Варвары и сами голодали, Аэций знал об этом и только этим объяснял вылазку Клодиона на Аксону; он не скрывал всей серьезности положения и от своего войска, но вместе с тем дразнил солдат надеждой на сражение, добычу («половину захваченных богатств возьмете себе… только половину я должен вернуть законным владельцам!..»), женщин и однодневное, но зато обильное пиршество. Римских пленных он намеревался отбить, а франков брать в плен запретил: нечем будет кормить!..
95
Город в лугдунской Галлии (современный Париж).
На рассвете третьего дня солдатам раздали последние запасы продовольствия.
— Ужин мы должны добыть у франков! — восклицал Аэций, объезжая ряды. — Ужин, а после него приятную ночь с красивыми франконками!
Слегка отдохнув и подкрепившись, начали продираться через чащу Угольного леса. Аэций, с трудом сдерживая волнение, узнал место одной из своих первых побед. Вот тут восемнадцать лет назад начальник дворцовой гвардии разбил юного короля Клодиона!.. И теперь снова обрушится на него… почти в том же самом месте… «Оба мы постарели с тех времен», — подумал патриций.
Сколько же это весен уплыло… Какие перемены произошли… Сколько великих деяний свершено!.. А король франков все тот же, что и тогда… Почему же это так?.. Неужели все дело в Клодионовой малости или, скорей уж, в его, Аэциевом величии, на фоне которого — как говорит в одном панегирике Меробауд, — точно звезды на фоне ночного неба, двигаются маленькие люди и маленькие их делишки… А ведь даже большие, величественные планеты в этой небесной беспредельности кажутся не больше малых звездочек…
Действительно, были и великие планеты… иногда могущественные… Всходили вдруг на небосводе его жизни и потом исчезали навсегда, а он оставался… Отец, Констанций, Ругила, Иоанн, Кастин, Плацидия, Феликс, Бонифаций, Литорий, Сигизвульт, Меробауд… Появляются, исчезают, а он остается… Похоже, что правду говорят бедный, обиженный Меробауд, епископ Леон и тот чудак из Каризиума: он, Аэций, самый великий! И вдруг неизвестно откуда появилась незваная, непрошеная дерзкая мысль, а следом за нею неприятное, почти болезненное чувство: ведь и король Клодион сам себе кажется недвижным, неизменным небосводом, а Аэций на фоне его всходит, будто крошечная звезда… Так всегда и везде: разве не написал какой-то африканский священник историю славного и чистого жития истинно христианского военачальника Бонифация, на фоне жизни которого Аэций, так же как Плацидия и Феликс, — всего лишь звезды на неизменном небосводе?!