Аэроплан для победителя
Шрифт:
Запасливая Селецкая взяла с собой маленький театральный бинокль, он пошел по рукам. Всем было любопытно взглянуть на всадников — да и не нашлось до начала полетов другого развлечения.
Наконец у сараев началась суета — стали выкатывать первый «фарман». И тут же к нему устремились шустрые молодые люди — репортеры «Рижских ведомостей», «Рижского вестника», «Рижской мысли», «Дачника Рижского взморья», «Взморья», «Рижского курорта».
Вскоре из сарая вышли пилоты — авиатор Слюсаренко и авиатрисса Зверева. Он был в серых брюках, заправленных в высокие ботинки, в черной куртке поверх свитера с высоким
— Господа, господа! Освободите место! Ступайте на трибуны! — кричал какой-то голосистый мужчина. — С трибун вам будет отлично видно!
— Он прав. Этак мы аэроплан вовсе не разглядим, а когда он поднимется вверх — может, что-то и поймем. Лабрюйер, вы лучше всех нас говорите по-немецки, объясните плотнику, чтобы шел за нами на трибуны, — сказал Кокшаров. — Медам, идемте скорее, займем лучшие места.
Но среди дам была недохватка — пропала Танюша.
Терская заволновалась, Лабрюйер и Славский были отправлены на поиски.
— Она, поди, уже на аэроплан залезла, — говорил товарищу, пропихиваясь сквозь толпу, Славский, за год знакомства и совместной работы хорошо узнавший девушку. — Удивительного упрямства девица! Ей бы мальчиком родиться…
— Знавал я таких, — отвечал Лабрюйер. — В определенных кругах весьма котируются. Девица, что может пролезть в оконную форточку на шестом этаже, к примеру… Только моя знакомица блондинкой была, тоненькой маленькой блондинкой со стальными мышцами и железными нервами…
— Тоненькая маленькая блондинка — это, поди, прелестнейшее создание?
— Было бы прелестнейшим, когда бы не промышляло… Сам дурак!..
Это было ответом на возмущение какого-то господина, которому Лабрюйер в толчее наступил на ногу.
Танюшу поймали механики возле того самого «фармана», на котором собиралась лететь госпожа Зверева. Славский был прав — она чуть не вскарабкалась на пилотское сиденье. Была бы в шароварах, как Зверева, — и взобралась бы, но трудно лазить по шатким конструкциям, одной рукой придерживая юбку.
Лабрюйер и Славский, наскоро извинившись, забрали девушку и увели к трибунам. При этом Лабрюйер был вежлив, но непреклонен, а Славский отругал Танюшу, пригрозив, что больше ее с собой на ипподром не возьмут.
— Скорее, скорее! — командовал Кокшаров. — Нужно занять места в центре, чтобы никто не ходил у нас по ногам… да что ж вы копаетесь?!
Но на центр трибуны претендовали многие. Селецкая как-то проскочила вперед и, взбежав по лесенке, быстро пошла боком — занимать места на длинной деревянной скамье. С другой стороны вдоль этой же скамьи, явно претендуя на эти же места, спешил представительный господин. Они едва не столкнулись и посмотрели друг на друга, словно желая отпугнуть конкурента сердитым взглядом.
Терская, наблюдавшая за подругой снизу, видела все — и стремление двоих к одной точке, и этот взгляд, и то, как они застыли — Селецкая и Эрнест фон Сальтерн. Терская знала — такое на сцене не сыграешь, такое только в жизни случается
Но за Сальтерном шла его сестрица, а за Селецкой — Славский. Долго стоять этак посреди трибуны, таращась друг на друга, мужчина и женщина не могли. Терская видела снизу, как Сальтерн поклонился Селецкой, как указал ей на скамью, предлагая садиться, и сам сразу сел рядом. И тут же оба уставились на аэроплан. Терская прямо-таки ощутила напряжение, превратившее подругу и богатого домовладельца в две каменные фигуры.
Актриса не была по натуре чересчур завистлива — всего должно быть в меру. Она даже усмехнулась: вот ведь повезло Селецкой; ну, значит, это — ее добыча, и воевать не имеет смысла. Более того — надо помочь. Богатый поклонник обычно развлекает и подруг своей пассии; вот и наметились поездки в Ригу, в рестораны или хоть кондитерские! А там наверняка ждут новые многообещающие кавалеры, вряд ли приятели богача — нищие с паперти.
Так что, оценив обстановку, Терская взяла на себя труд наладить знакомство. Она, чуть ли не колотя зонтиком по головам, пробилась к Селецкой, оттеснила от нее Славского, заговорила громко и весело, спросила Сальтерна, который час. Он ответил по-русски, очень любезно, хотя кратко — видимо, плохо знал язык.
Лабрюйер смотрел на эти маневры, хмурясь и даже сопя. Селецкая ему нравилась. К тому же он был невысок ростом, и это его огорчало, сужая круг возможных избранниц; нельзя мужчине, чтобы дама была выше, даже когда она на каблучках! Селецкая же и по росту соответствовала. В ней было удивительное для провинциальной актрисы изящество — как будто ее растили в графском доме. За пределами сцены она говорила негромко, не одобряла вольных шуток, и голосок у нее был дивный, прямо-таки завораживающий. В беседе, особенно светской, это был именно голосок, но когда Селецкая выходила на сцену — он превращался в полнозвучный голос, особенно если приходилось петь романсы.
Лариса Эстергази была на полголовы повыше Лабрюйера, но совершенно не придавала значения таким мелочам.
— Лабрюйер, глядите — это кто такой? — спросила она.
Механики отогнали от «фармана» всех зевак, но один мужчина, одетый не хуже Сальтерна, остался и о чем-то говорил со Зверевой. Он-то и заинтересовал артистку.
— Это же Калеп, — отвечал, узнав мужчину, Лабрюйер. — Человек известный. В Риге есть завод, изготовляющий моторы, и для аэропланов также, называется — «Мотор», ну так он — совладелец. Очень полетами увлекается. Сказывали, и сам в воздух поднимался, но давно, года два назад, сейчас, я так думаю, здоровье не позволяет.
— Немец?
В вопросе была хитрая подкладка. Если немец — вряд ли хорошо говорит по-русски, а Эстергази делала ставку на свою разговорчивость, языков же почти не знала, кроме венгерского, о чем всем и сообщала первым делом; но поди проверь, по-венгерски ли она лопочет или сама свой особенный язык сочинила.
— Эстляндец. Говорят, в молодости конюшни на почтовой станции где-то в Эстляндии чистил, на медные деньги учился, но вот как в люди выбился. Инженер! — уважительно сказал Лабрюйер.