Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Будет сделано, господин Ронге.
Глава первая
Общий вердикт был таков: Самсон Стрельский — старый дурак. Мужчины сказали это прямо, в глаза, а дамы выражались экивоками: чего удумал, совсем веяний времени не понимает, двадцатый век же на дворе, и кем нужно быть, чтобы ворошить древнюю рухлядь? Но дамы именно это имели в виду: старый дурак Самсон Стрельский предлагает нелепую авантюру, которая кончится бездарной тратой денег и гибелью репутации.
Репутация у труппы Кокшарова была. Да, не бог весть какая, провинциальная репутация, не столичная, однако — была! Артистов он собрал голосистых и ловких, мог с ними
Концертный сезон на Рижском взморье недолог, четыре месяца, это вам, господа, не Крым, но какая почтенная публика там собирается! И из Петербурга, и из Москвы едут отдохнуть, развеяться, подышать ароматами моря и соснового леса. Многие знатные особы имеют собственные дачи в двадцати верстах от Риги, на побережье в Эдинбурге, особы попроще — в Майоренхофе, а есть и такие, кто забирается подальше — в Дуббельн, в Ассерн и даже в Шлокен. Не всякая публика желает летом обременять себя громоздкими шедеврами возвышенного искусства, большинству подавай певичек, танцорок, отдельные номера из любимых опереток. А у Кокшарова все дамы в труппе поют, да и прелестно поют.
Казалось бы, составь ты, Кокшаров, две или три концертные программочки, с романсами, со смешными сценками, выдай дамам аванс, чтобы освежили туалеты, прикупили чулочков и шляпок, да и вперед! С этой целью он и собрал труппу на совещание — записать разумные идеи и набросать эти самые программочки, чтобы достойно ответить господину Маркусу.
А старый дурак Самсон Стрельский тяжеловесно воздвигся, как злосчастный памятник государю Александру Третьему, о котором язвительные петербуржцы сложили эпиграмму:
Стоит на площади комод, На комоде — бегемот, На бегемоте — обормот…Скульптор Паоло Трубецкой, как выяснилось, задался целью изобразить одно животное на другом и изваял огромного болвана с угрюмым взором из-под насупленных бровей. Некоторая логика в этом имелась — царь был ростом в сажень без пяти вершков, под старость растолстел и сделался огромен. Точно таков стал к шестидесяти годам и Самсон Стрельский. Но сам он считал это импозантностью и даже придавал себе объема свободными костюмами и пальто, особенно светлыми, летними.
Итак, он воздвигся и заявил, что дешевые дивертисманы и одноактные пьески хороши для города Урюпинска, а в Бильдерингсхофе следует показать целый спектакль в два или даже в три акта. Его ехидно спросили, угодно ли ему ставить «Гамлета» или балет «Спящая красавица». Он отвечал:
— Мы можем без труда поставить «Прекрасную Елену»!
— Что? — спросил потрясенный Кокшаров. — Какую еще Елену?
— Оффенбахову, Иван, какую ж еще. А я бы превосходно сыграл жреца Калхаса.
— Так… — Кокшаров забормотал, что-то вычисляя на пальцах. — В одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году, поправьте меня, господа, коли ошибся… или даже в восьмидесятом! Примерно тогда ваша «Прекрасная Елена» с треском провалилась в Саратове! И с той поры канула в небытие! Позволь — ежели ты в семидесятом играл в Саратове Париса…
— Я был еще совсем дитя, — быстро сказал Стрельский. — Невинное дитя с пухлыми щечками!
— Ладно, я не стану копаться в церковных книгах, добывая дату твоего крещения, Самсон. Мне о ней даже подумать страшно. «Елена» безнадежно вышла из моды, и мы не станем обсуждать
Но Стрельский, удостоившись дурацкого титула, не угомонился, а стал плести интриги.
Иван Данилович Кокшаров имел в труппе даму сердца — как же без этого? Когда их роман начался, Кокшарову было сорок два, а Настеньке Терентьевой, она же — госпожа Зинаида Терская, двадцать восемь. Ныне, в двенадцатом году, Кокшарову исполнилось пятьдесят пять, Терской же… двадцать девять. Переступать тридцатилетний рубеж она решительно не желала.
Стрельский повел правильную осаду красавицы и объяснил ей, что спеть романс про цветочки запоздалые может в труппе любая актерка, а выйти на сцену в роскошных туниках и диадемах Елены Прекрасной — только одна, да еще так выйти, чтобы публика ахнула: да, да, это именно Елена Прекрасная, такой она является во сне гимназистам, вынужденным изучать Гомерову «Илиаду»!
Госпожа Терская была умна — понимала, что вокруг постаревшего Кокшарова вьются мечтающие о первых ролях театральные девы, которым пока еще не приходится скрывать возраст, и он может в какую-то отвратительную минуту грехопасть — для того лишь, чтобы самому себе сказать: я еще мужчина о-го-го! То есть нужно поддерживать его страсть к себе, всячески показывая: я самая лучшая!
Как одевалась Елена Прекрасная, Терская представляла себе — но не потому, что изучала историю изящных искусств, а по театральным байкам. Она, конечно, не помнила, что пикантную оперетту Оффенбаха поставили в Александринке в 1868 году, актрисе цифры ни к чему, но вот про тунику госпожи Лядовой, игравшей Елену, про тунику с разрезом до самого бедра и про скандал, связанный с этим разрезом, Терская прекрасно знала. Идея показать ножку ей понравилась, а когда Стрельский напел выходную арию Елены про любовь-святыню, Терская уже стала ломать голову над прической и туфлями. Ибо хоть ты древняя гречанка, хоть царица вавилонская, хоть римская весталка, а прическа у тебя должна быть наимоднейшая, равным образом — и бриллианты на шее и в ушах, какая же заглавная роль без бриллиантов?
Вот и вышло, что в апреле 1912 года труппа Кокшарова, готовясь к выезду на Рижское взморье, вовсю репетировала «Прекрасную Елену».
Списались с Маркусом, он обещал добыть в Рижском втором городском театре или в обществе «Улей» декорации. Задник с древнегреческим пейзажем и мебель Маркус присмотрел, сложности возникли с галерой, на которой приплывает царевич Парис, чтобы обманом увезти Елену. Без галеры было никак — если без нее, то публика сильно изумилась бы глупости царя Менелая и его товарищей-царей, которые не связали пришедшего пешком нахала Париса, не сдали его в полицейский околоток, а Елену за косы не водворили в ее будуар. Несколько писем посвящены были именно этой конструкции на маленьких колесиках, с мачтой и парусом. То, что мачта была ростом с Париса, никого не смущало, театр все-таки, и даже сам господин Станиславский не стал бы восклицать «Не верю!», поскольку имел немалый опыт выступлений в опереттах и понимал их особенности.
Что касается текста пьесы, то Стрельский объяснил Кокшарову: именно его отсутствие пойдет на пользу делу. В городе и окрестностях происходит немало всяких недоразумений, их-то и нужно втащить в спектакль, под завязку набив его веселыми или пикантными намеками. Это прием испытанный, и публика побежит на «Елену Прекрасную» не только ради стройных ножек Терской, но и ради лихой злободневности. А если еще древние греки начнут поминать рубли с копейками и железную дорогу, так вообще получится прелестно. Кокшаров подумал — и согласился.