Аэроузел-2
Шрифт:
До меня вдруг дошло: большинство из незаурядных парней, которые, как-то раз взлетев, улетели от нас навсегда, неотвратимо забываются теми, кто остаётся жив-здоров. Возникло острое чувство собственной вины, и я понял: только письменное увековечение хотя бы некоторых из тех пилотов и их последних полётов принесёт мне облегчение. Я должен отдать им долги!
Так появились первые главы, описывающие различные события из разных периодов моей авиационной жизни.
В процессе же этой работы я понял, с одной стороны, что люди и события, о которых я пытаюсь рассказать, воспринимаются мной сквозь призму осмысления жизненного пути их предшественников. И одним из таковых олицетворений, с моей точки зрения, стал мой отец, лётчик-испытатель Юрий Александрович Гарнаев (он погиб 6 августа 1967 года в полёте на вертолёте МИ-6 при выполнении Государственного задания во Франции). По этой причине я решил в ходе своего изложения приводить описания некоторых периодов его жизни и событий, следуя его автобиографической книге «Проверено на себе». А, коль скоро его биография оказалась весьма типичной для его поколения: тут и война, и лагеря ГУЛАГа…, решено было добавить кое-что и из
С другой стороны, для меня становилась всё более очевидной связь между непосредственно касающимися меня событиями и более масштабными явлениями – как внутри моей родной великомученицы России, так и за её пределами. Поэтому появилась необходимость, наряду с простыми описаниями и хронологическим изложением эпизодов из своей жизни, излить на бумагу изрядную долю более общих рассуждений, без которых многое оказалось бы недосказанным.
Предваряя своё повествование, я хотел бы отдельно обратиться ко всем моим коллегам и одновременно самым строгим судьям – пилотам.
Я благодарен всем Вам, и ныне живущим, и тем, кто уже покинул нас, за те – и в прямом, и в переносном смыслах – неземные качества, которые Вы несёте в своей душе. Постарайтесь их не терять. А заодно прошу у Вас прощения за некоторые излишества в детализациях терминов, описаниях эмоций и в чём-то прочем – ведь без этого, говоря лишь в нашей обычной, «по-лётчески» конкретной манере, мы остаёмся непонятыми людьми обычными, нормальными – земными… Точно так же, как, одев, словно рыцарские доспехи, высотно-компенсирующее снаряжение, и даже опустив затем на глаза тёмный светофильтр защитного шлема, мы начинаем и по виду и по духу своему производить впечатление оторванных от всего мирского, возвышенных существ. Но лишь ох как мало, кто из окружающих при том может догадаться о степени нашей обострённой незащищённости от земных передряг, к которым проблемы наши небесные добавляются лишь совсем небольшим «довеском»!
Здесь невозможно перечислить персонально всех людей, благодаря кому мои литературно-творческие муки дошли до какого-то логичного завершения…
Это, прежде всего, – мои коллеги, которых в большей или меньшей степени затрагивает всё здесь изложенное. Их список немал, а, начав называть отдельные персоналии, поневоле можешь оказаться в неловком положении по отношению к остальным, неназванным… Это и научивший меня по-русски говорить, писать и, наверное, мыслить человек – моя школьная учительница литературы и русского языка Эльвира Ивановна Капустина, помогшая и отредактировать данное повествование. Это и мой родной брат Станислав Гарнаев, свято пронесший память о нашем отце, его дух через всю свою, также отнюдь не лёгкую, жизнь. И все мои лётные инструкторы, о которых я непременно ещё расскажу подробнее… Многие из тех людей упомянуты персонально, дух же остальных витает во многих написанных строках.
В книге использованы фрагменты из дневников, воспоминаний друзей Ю.А.Гарнаева и его книги «Проверено на себе».
Каков же жанр всего получившегося? Мемуары? Этот избитый термин мне претит. На роман рукопись моя, пожалуй, не тянет. Тогда определим его словом, стоящим в заголовке.
Итак – Исповедь…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Мы будем счастливы только тогда,
когда осознаем свою хотя бы и самую
скромную роль. Только тогда мы сможем
жить и умирать в мире. Ибо то, что
придает смысл жизни, придает смысл и
смерти.
Самое главное для меня сейчас – преодолеть страх перед неподвижно лежащим напротив меня чистым белым листом!
Страх ответственности. И в то же время – боязнь, недосказав что-то, оказаться неправильно понятым…
Рядовой тёмный зимний вечер на нашей основной командировочной испытательной авиабазе, на Нижнем Поволжье… В который уже раз во внезапно нахлынувших воспоминаниях приливает желание рассказывать и рассказывать… И вместе с тем возникают прагматичные «но» – а стоит ли? Как рассказывать-то?
Так ли, как это делает мой старший товарищ, наш «флаг-штурман» Леонид Степанович Попов: изливать из души святая святых, описывая образы погибших товарищей (которых у многих из нас прошло по жизни не меньше, чем у ветеранов любой из войн)? Или, наоборот, как это делал мой отец – описывать собственную жизнь и события в ней, а уж через своё восприятие – всё остальное и всех остальных?
Конечно, мне в различных смыслах очень близок путь отца, и литературный, и жизненный. Ему не очень повезло: до своего пятидесятилетия он не дожил ста тридцати трёх дней. И всего двух месяцев – до 50-летнего юбилея своей искренне, несмотря на все наносившиеся ему жестокие удары, любимой Родины (хотя и говорил уже априори об этом факте как о свершившемся).
А впрочем, может быть и повезло: ему так и не досталось самого мучительного испытания – тяжёлой минуты пенсионного прощания со штурвалом. Он сжимал органы управления в руках и продолжал ими работать до самой последней секунды, когда близ городка Ля Ров на юге Франции его многотонный вертолёт МИ-6, потерявший управляемость из-за разрушения хвостовой балки, уже плюхнувшись было вынужденно на более или менее удачную площадку сверху плоскогорья, вращаясь, сорвался с обрыва, обрушился вниз на пылающий в ущелье лес и горел там ещё почти пять часов…
Говорит Юрий ГАРНАЕВ:
Не так давно один хороший мой знакомый спросил:
– Юрий Александрович, а ты ведёшь дневник?
Этот вопрос застал меня врасплох. Помню, в школьные годы я вёл дневник, пытался даже писать стихи и, как все мои сверстники тех юных лет, мечтал лишь о чём-то возвышенном. Но суровая
Правда, уже в зрелые годы, возвратясь из Парижа, где я участвовал в XXVI Парижском салоне авиации и космонавтики, – пройдя на вертолёте почти бреющим полётом по многим странам Европы: Польше, Германии, Дании, Голландии, Бельгии, Франции и полный впечатлений от этого перелёта, – я решил написать путевые заметки, которые назвал «Над крышами Европы».
Когда я явился со своей рукописью к одному компетентному человеку, он, просматривая её, с улыбкой сказал:
– Да, видно, и Гарнаев уже собрался на пенсию, коли начал заниматься писаниной.
Это замечание, сказанное, возможно, в шутку, кольнуло меня в сердце. Неужели уже пенсия?
Как быстро пролетели тридцать лет лётной работы, и как жалко выпускать из рук штурвал самолёта! Но жизнь не останавливается. И эта тяжёлая для меня минута не за горами.
Поэтому и зародилась у меня мысль донести до молодого читателя некоторые эпизоды своей жизни. Ведь это не только моя жизнь – это биография сотен тысяч ровесников Октября, которые появились на свет в грозные годы и которые вместе со своей страной прошли через горнила всех испытаний. Многие из них не дожили до сегодняшних дней, отдав свою жизнь в Великой Отечественной войне, чтобы отстоять завоевания своих отцов. Ровесники Октября в рядах трудовых бойцов строили первое государство социализма, восстановили его из руин после смерча войны.
Мне повезло. Я дожил до 50-летнего юбилея своей Родины, будучи её ровесником. Я был участником её великих свершений, я стал свидетелем её триумфа. Моя история – это история многих.
Маленький домик на окраине небольшого городка Балашова, занесённого зимой снегом, а летом прекрасного тем, что расположен он на берегу реки Хопёр, в который мы, ребятишки, ныряли с ранней весны до поздней осени, а после ледостава катались на льду, приделав на дырявый валенок вместо коньков деревяшки.
Правда, весной тихий Хопёр становился неспокойным, выходил из берегов, и по нему с шумом и треском шли льдины, на которых мы старались прокатиться, рискуя свалиться в воду. Проходил лёд, и Хопёр разливался, затапливал низкие места, но через две недели вода входила в берега, и он снова становился кротким. Это запомнилось на всю жизнь.
Ещё запомнилось постоянное ощущение голода. Суровые годы переживала молодая Советская республика, окружённая кольцом блокады.
Балашов находился в стороне от главных событий, но армия Деникина, свирепствовавшая в тех краях, зацепила и его. Несколько раз переходил Балашов из рук в руки – город простреливался насквозь, и много зданий было разрушено артиллерийской перестрелкой.
Плохо было с продовольствием, родители наши из сил выбивались, чтобы прокормить нас, детей, а мы, маленькие, не понимали этого и просили есть. Но, наконец, отгремела канонада. И только разрушенные здания пустыми глазницами окон напоминали о недавних сражениях.
Лучше стало и с продовольствием. Открылись магазины, ларьки, большой базар. Против нашего дома открыли колбасную. Я часто стоял около её двери и смотрел, как толстомордые колбасники развешивали круги только что изготовленной колбасы.
Однажды один из них, обращаясь ко мне, сказал:
– Ну, голь перекатная… Спой «Интернационал» – дам колбасы.
Я знал слова «Интернационала». Его научил меня петь мой дядя Ваня – красногвардеец. И я запел:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов…
Колбасники схватились за животы и начали гоготать. Мне было непонятно, почему они хохочут. Ведь я так старался…
И ещё в память врезалось одно незабываемое событие.
Мать вела нас с сестрёнкой к бабушке, сама торопясь на вечернюю работу. Была холодная зима 1924 года. Январская метель, разгулявшись, занесла узенькие балашовские улочки, и мы через силу пробивались сквозь сугробы. Навстречу нам, согнувшись от ветра, шёл мужчина. Поравнявшись с нами, он остановился и окликнул мать. Это оказался наш знакомый. – Валя, – сказал он, обращаясь к матери, – какое несчастье! Умер Ильич, Ульянов… Что же теперь будет?
Мать охнула и заплакала. Мы с сестрёнкой не могли понять, кто такой Ильич и почему плачет мать.
Когда мы пошли дальше, я начал приставать к матери:
– Мама, кто такой Ильич? Наш родственник?
Девичья фамилия матери была Ульянова.
– Нет, сынок, не наш родственник, но это такой человек, что его знали все, – сказала мать.
Конечно, я ничего не понял из её слов, я был ещё слишком мал для этого…
Этими смутными воспоминаниями начиналась моя жизнь…
1967 г.
Но не эгоистичен ли, не субъективен ли выбранный отцом в его книге путь изложения?
Вспоминаю свой альбом курсантских фотокарточек – разные моменты из самых бурных лет моей жизни. Но всё окружающее на тех карточках – лишь фон, а центральное место на фотографиях занимает мой «облик». И вот теперь – мучительное осознание собственной ненужности: ведь я точно помню, что здесь, например, рядом со мной, на плацу у казармы, стоял Шурик Плешаков. Но он не вошёл в формат при печати, а негатив не сохранился.