Афанасий Никитин. Время сильных людей
Шрифт:
— Я не пойду, — глухо, но твердо проговорила она.
— Как так?
Афанасия словно мешком по голове ударило. Он замер посреди комнаты, выронив из рук собранные безделушки. Пудреницы и зеркальца беззвучно утонули в ворсе ковра. Присел обратно на край кровати.
— Я не пойду, — повторила Лакшми. — Не могу бросить свой народ сейчас.
— Но ты ж все равно собиралась? Сама хотела. Меня уговаривала тебя умыкнуть.
— Тогда было другое. Армия Хорасана не подходила к нашим границам.
— А… — протянул купец, мучительно
— Не знаю, как бы тогда было, а сейчас я здесь и нужна своему народу.
— Да что ты сможешь-то супротив доспехов, да слонов, да пушек?! — вскричал Афанасий. — С воинами своими голопузыми, воевать не обученными толком?! Все равно их растопчут, что с тобой, что без тебя.
— И пусть. Я свой народ не брошу.
Кровь ударила Афанасию в голову. Он вскочил, схватил ее за руку, сдернул с кровати. Приблизил свое широкое, до глаз заросшее бородищей лицо к ее испуганному личику. Засопел, раздувая ноздри. Не придумав, что сказать, отпустил. Смерил горницу нервными шагами и снова сел на лавку. Обхватил голову руками. Лакшми присела рядом, потирая запястье, на котором наливались краснотой следы железной хватки купца.
Оба молчали. Наконец Афанасий не выдержал.
— А как же я? — жалобно вопросил он, подняв голову.
— Оставайся! — быстро ответила она, будто ждала этого вопроса. — У нас каждый воин на счету, а ты троих стоишь.
— На погибель верную?
Она в ответ только пожала плечами.
Афанасий снова уронил голову на руки. Да что ж это такое-то? Что же делать? Как уговорить? Ведь сгинем же ни за понюх. Бросить ее тут и уходить одному? От этой мысли внутренности Афанасия свернулись в тугой горячий ком, сердце провалилось в живот и замерло там, наливаясь мертвенной тяжестью. Господи, вразуми!
Ответ вспыхнул в его голове неожиданно. Встать, приголубить кулаком по темечку, завернуть в ковер — и в окно, и за городские ворота.
Если выносить не таясь, с гордо поднятой головой, мол, так и надо, стражники не подумают плохого, а вот если украдкой, с оглядочкой, — тут-то охранителям и насторожиться. Эту человеческую особенность он давно заметил и пользовался не раз. Тут главное — стукнуть так, чтоб лицо потом синевой не заплыло, а то будет ей нож по сердцу — почище умыкания. С умыканием-то она смирится дни через три. Бабы, они такие, а вот за синяки пилить будет, пока не сойдут.
Купец натянул на лицо улыбку, большую похожую на маску смерти, и шагнул к двери. Задвинул в ушко тяжелую щеколду. Повернулся к танцовщице.
— Афанасий, ты чего задумал? — насторожилась она и, скользнув по кровати, отодвинулась подальше.
— Да я ничего… Я это… Я… — пробормотал он, понимая, что выдает себя с головой.
— Стой где стоишь! — крикнула она. — Не дури. Я стражу позову!
— Да я это… Я… — бормотал он, приближаясь.
Вдруг выражение
Он не мог бы сказать, сколько времени пробыл в беспамятстве. Может, полдня, а может, и несколько мгновений не прошло. Мир возвращался к нему, постепенно обретая звуки, запахи и ощущения. Сначала появилась боль в том месте, куда пришелся удар. Завзятый боец, Афанасий прекрасно понимал, что с ним случилось. Кто-то подкрался сзади и предательски треснул по затылку. Потом начали обретать четкость звуки, похожие на сдавленное всхлипывание и возню, будто хряк подкапывал рылом деревянный забор.
Афанасий с трудом разлепил глаза. Спальня Лакшми была перевернута вверх дном, постель разворочена. Опрокинутый столик сиротливо задирал вверх кривые ножки. Лавки были раскиданы. Мелкие женские принадлежности мешались на полу с вывороченной из сундуков рухлядью.
Сама Лакшми сидела в углу. Руки ее были связаны за спиной ее же собственным поясом. Платье сбилось на сторону, бесстыдно обнажив круглые колени. Похоже, была она без сознания, но дышала. Грудь вздымалась и опускалась. Ритмично, хоть и не глубоко.
— Лакшми!
Афанасий рванулся к ней, но понял, что и сам связан, да не просто связан, а спеленут по рукам и ногам, да еще и прикручен к чему-то позади себя. Он дернулся, пытаясь освободить руки. Узлы держали крепко, но один все же чуть подался. То, к чему его прикрутили, шевельнулось чуть, но с места не сдвинулось.
— Очнулся, голубок? — раздался над его головой знакомый голос.
В поле зрения купца вплыла ужасная харя. Половиной она была похоже на человеческое лицо, половиной — на печеное яблоко, посреди которого белел заплывший бельмом глаз. Черные волосы с одной стороны обгорели до корней, а с другой поседели, на шее алели следы ожогов.
— Мигель?! — с трудом узнал Афанасий.
— То, что от него осталось, — прохрипело чудовище, еле шевеля губами.
— Что ты с ней сделал?!
— Да ничего пока. Стукнул по голове. Скоро очнется.
— Если с ней что случится…
Мигель не обратил на угрозы Афанасия никакого внимания. Даже не улыбнулся. Хотя такими губами, сухими, в кровоточащих трещинах, особо не поулыбаешься.
Афанасий взглянул на него и ужаснулся. Плащ португальца, весь в пятнах запекшейся крови, затвердел и напоминал шкуру зубастых речных животных. Руки были замотаны белыми тряпицами, сквозь которые тоже проступала кровь. Голые колени побагровели, будто с них сорвали почти всю кожу, а те куски, что остались, покрылись по краям зеленой каемкой гниющей плоти. Сапоги скукожились и будто прикипели к ногам. Наверное, ему было бы невыносимо больно, если б не безумие, горевшее в единственном целом глазу. Оно-то и толкало его вперед. Но куда?!