Афины: история города
Шрифт:
Так же свободно Чандлер рассуждал о характерах греков и турок, об отношениях между ними, о положении женщин, о народных поверьях и обычаях. Он находил, что большинство афинских турок вежливы, общительны и любезны в гораздо большей степени, чем обычно принято у этого «высокомерного народа»: «Находясь в относительно равных условиях со своими товарищами-афинянами, принимая участие в их повседневной жизни, они приобрели в какой-то степени греческий характер». Он замечал в них чувство «врожденного превосходства», суровое благородство, пунктуальность, честность в делах, предвзятость и скупость. С другой стороны, на греков он смотрел как на потомков древних афинян — живых, сметливых, ловких и хитрых. Архонты — восемь или десять правящих фамилий — «теперь не более, чем просто имена, разве что носят высокие меховые шапки и одеваются лучше, чем низший класс». Они были хозяевами лавок, торговцами
Картина, нарисованная Чандлером и другими путешественниками более позднего времени, показывает нам мелкий, захолустный греческий городок в Османской империи, в стороне от больших событий и больших денег. Население города в позднеосманский период составляло около 12 000 человек. Количество греков (христиан) превышало число турок (мусульман) примерно в 4 раза. Еще в городе и в деревнях присутствовали хоть и в меньшинстве, но вполне заметном албанцы. Описывая изнурительное правление Хаджи Али в конце XIX века, афинянин Панагис Скузес упоминает мусульманских цыган, работавших кузнецами, и чернокожих эфиопов, которые плели циновки и вязали веники.
Город насчитывал 36 приходов, названных нижними округами, но церквей и часовен было гораздо больше, потому что, как сообщал Чандлер, в Греции существовало множество часовен, посвященных определенным святым, и их открывали только в день этого святого. Церкви играли важную роль оплотов социальной защиты, давая убежище бездомным и нищим, которые размещались в маленьких клетушках в окружающих церкви садах.
Больше всего привлекал приезжих базар неподалеку от Агоры и библиотеки Адриана. Рядом находились османские судебные палаты, резиденция правителя и медресе. Действующие рынки — работающие каждый день, раз в неделю или только в сезон — располагались перед одной из мечетей. Работали хамамы (бани), кафе и лавки. В одних и тех же кварталах вперемежку стояли мусульманские мечети и христианские церкви, турецкие дома и греческие.
К концу османского правления серьезные путешественники уже помещали афинские памятники на свою интеллектуальную карту Европы. Наиболее заметными из них были Джеймс Стюарт и Николас Реветт, приехавшие в Грецию в 1751 году. Как и Чандлер, они прибыли по поручению Общества дилетантов. Их целью были поиск и оценка уцелевших памятников древности для британского общества аристократов, знатоков, архитекторов и художников, которые начали проявлять все больший интерес к Греции. Стюарт и Реветт сделали подробнейшие зарисовки афинских памятников, не только передав их структуру, но и достоверно воспроизведя царившую на тот момент мешанину античности и наслоений позднейших веков, вроде Парфенона с мечетью и памятник Лисикрату (известный тогда как фонарь Демосфена), поставленный в капуцинском монастыре. Значение книги Стюарта и Реветта «Афинские древности», изданной в трех частях в 1754—1794 годах, было огромным. Влияние греческой архитектуры можно увидеть в Эдинбурге и по всей Великобритании. Открытие для Европы эталонов и сюжетов греческого искусства по силе своего воздействия могло сравниться только с выставкой скульптур Парфенона, вывезенных лордом Элгином.
Шатобриан и Байрон
Кроме Стюарта и Реветта, чьи путевые наблюдения оказали огромное влияние на человеческие умы, среди посетивших османские Афины были Шатобриан и Байрон. Описание Афин, вышедшее из-под их пера, позволило европейскому читателю составить гораздо более полное представление об этом городе, пробудило политический интерес к положению Греции и судьбе ее культурного наследия.
Шатобриан прибыл в Грецию в 1806 году. К Афинам он подъехал по Элевсинской дороге. Для нас он оставил описание перспективы города, открывающейся по мере того, как путешественник продвигается по долине между холмами возле Дафни:
Первое, что поразило взгляд, — это цитадель, озаренная лучами восходящего солнца. Акрополь открылся по другую сторону долины, справа, на фоне горы Гиметт, и казалось, что он ее подпирает. Крепость являла взору нагромождение капителей Пропилеи, колонн Парфенона и Эрехтейона,
У подножья Акрополя раскинулись Афины: их плоские крыши, перемежающиеся минаретами, кипарисы, развалины, отдельно стоящие колонны, плоские крыши мечетей — в солнечных лучах все это производило приятное впечатление. Но если бы кто-нибудь и распознал в этих руинах Афины, то понял бы и по общему виду городской архитектуры, и по состоянию памятников, что в этом городе больше не живут наследники славы Марафона.
Мы шли к этому городку, численность населения которого не дотягивала даже до парижского предместья, но слава которого равнялась славе всей Римской империи.
С такими возвышенными мыслями (потому что он всегда хорошо просчитывал эффект, произведенный на читателя) Шатобриан проследовал через долину и оливковую рощу к Афинам. Здесь его принял и проинструктировал мсье Фовель, французский консул, которого буквально каждый путешественник того времени упоминал в своих путевых записках как коллекционера древностей и гида для других коллекционеров. Шатобриан пишет, что, когда они гуляли по базару, «каждый встречный приветствовал Фовеля и каждый интересовался, кто я таков».
Хотя часть сведений для заметок получена Шатобрианом из вторых рук или выдумана, я думаю, по отношению к рассказам об Афинах это не так. Они превосходны. Он отмстил, что первое, что удивляет посетителя, — это чудесный цвет афинских памятников, цвет спелых колосьев или осенних листьев, который ясное небо и яркое солнце Греции придают паросскому и пентеликонскому мрамору, в противовес черным и зеленоватым тонам на пропитанных дождями и дымом зданиях севера Европы. Затем Шатобриан упоминает о гармонии и простоте пропорций, дает верную оценку размеров памятников и сообщает об их использовании.
Чтобы описать вид, открывающийся с Акрополя, Шатобриан взобрался на минарет мечети, построенной в Парфеноне, и сел на поломанной части фриза.
Теперь можете вообразить все это пространство, местами голое или покрытое пожелтевшим вереском, местами занятое рощами оливковых деревьев, квадратами ячменных полей и рядами виноградников. Вот видны стволы колонн, фрагменты руин, древних и современных, торчащих посреди участков возделанной земли, добела высохшие стены и заборы поперек полей. Представьте албанских женщин, бредущих через эти поля к колодцам, чтобы набрать воды или постирать одежду туркам; уходящих и возвращающихся в город крестьян с осликами на поводу или поклажей продуктов на собственной спине. И все эти горы с красивыми названиями, острова и не менее знаменитые моря залиты ярким светом. С Акрополя мне видно, как солнце поднимается между двумя вершинами Гиметта. В небе парят вороны, которые гнездятся вокруг цитадели, но над ней никогда не летают. Их блестящие черные крылья отливают матово-розовым в первых солнечных лучах. Столбы голубоватого дымка поднимаются из тени, лежащей на склонах Гиметта, отмечая места, где стоят пасеки. Афины, Акрополь и руины Парфенона окрашиваются в нежный тон цветков персика. Скульптуры Фидия, подсвеченные сбоку золотым лучом, оживают, будто мрамор приходит в движение, когда фигуры рельефов отбрасывают тени. Море и Пирей вдалеке купаются в белом свете, а цитадель Коринфа, отражая сияние нового дня, светится на западе горизонта, как огненная скала с пурпурными тенями.
Этот замечательный вид, конечно, наводил на мысли о существующей пропасти между униженным рабским положением нынешних греков и величием древности. Шатобриану оставалось утешаться тем, что все преходяще. Так же и он, подобно древним грекам, населявшим эту цитадель, уйдет в небытие в свое время. Эти мрачные мысли не помешали ему унести с Парфенона кусок мрамора. Впоследствии он так поступал с каждым памятником, который удавалось посетить.
Через три года за Шатобрианом последовал Байрон, еще никому не известный молодой человек, ищущий свободы и любовных приключений. Он приехал со своим другом Джоном Кэмом Хобхаузом, имевшим об Афинах последних лет турецкой оккупации вполне сложившееся мнение. Для Хобхауза было привычным делом обойти вокруг стен города Хаджи Али Хасеки и подсчитать, что на это требуется 47 минут. В современном Псирри на улице Феклы можно найти место, где ранее располагался дом вдовы британского консула Феодоры Макри. Там в 1809 году впервые остановились Байрон и Хобхауз. Дом легко было узнать по флагштоку, на котором развевался британский флаг. Во дворе росло с полдюжины лимонных деревьев, с которых собирали плоды. Здесь Байрон флиртовал с тремя несовершеннолетними дочерьми, старшая из которых, Тереза, стала Афинянкой в его стихотворении: