Африка: Сборник
Шрифт:
— Мне приснился сон, Омово.
Голос Ифейинвы вернул его к действительности. Ее лицо помрачнело. Он отвлекся от своих мыслей и ждал, когда она заговорит снова. Он пытался воспроизвести в памяти ее голос. У него было такое чувство, словно ее голос вошел в него, некоторое время побыл там и ушел — больше он его не услышит.
— Ифейинва, ты сказала…
— Да, — быстро отозвалась она. — Я сказала, что видела сон. Хочешь, расскажу — какой?
— Хочу.
— Знаешь, я даже не уверена, что это был сон. Ты понимаешь, что я имею в виду. Как будто все это происходило наяву.
— Ну, рассказывай.
Наступила тишина, но и она длилась недолго. Мимо прошмыгнуло несколько машин. Над головой проплыл вертолет, мотоциклы с громким рокотом промчались по обожженной солнцем дороге.
— Я нахожусь в огромном зале. Все вокруг непрерывно вращается, и стен в зале нет. Потом я замечаю разбросанные повсюду какие-то белые хлопья, похожие на клочки ваты, они тоже вращаются. Я пытаюсь идти или бежать или хотя бы закричать, но не могу. И тут все начинает меняться прямо на глазах. Зал превращается в гроб, а клочки ваты — в крыс, потом там, где я стою, возникает лес, крысы же оборачиваются уродливыми деревьями; через какое-то время все это исчезает и я снова оказываюсь в том же зале, но на этот раз он абсолютно пуст, только слышно, как где-то поблизости пищат и скребутся крысы. Как это бывает во сне, когда ты знаешь, что поблизости никого нет и вдруг слышишь какие-то звуки… Но самое удивительное, что я даже не испугалась, посчитала это в порядке вещей. А когда проснулась, то увидела в крысоловке под кроватью здоровенную, отвратительную крысу.
Омово взглянул на нее и, когда она подняла на него глаза, отвел взгляд в сторону.
— Я пришла в бешенство и принялась за уборку. Я смела паутину, промыла все углы и закутки, уничтожила гнезда насекомых на потолке, выгнала всех гекконов и ящериц. Неожиданно явился он, страшно злой, потому как считал, что я должна была подменить его в лавке на время обеда, а не заниматься уборкой. И он снова избил меня. Омово, объясни мне, может, я поступила неправильно?
Ее голос то становился громче, то затихал. Закончив свой рассказ, она прикрыла лицо ладонями. Этот жест живо напомнил Омово его мать, она вот так же заслоняла лицо руками, когда ее бил отец. Он во всех подробностях представил себе рассказанный Ифейинвой сон. И теперь у него было такое чувство, будто все рассказанное Ифейинвой происходило с ним самим. Он покачал головой:
— Не знаю, Ифейинва. Я в этих делах не разбираюсь.
— Я ничего не боюсь. И тоже не знаю.
— Но ты сказала ему об этом?
— Омово, ты же знаешь, я не могу ничего ему сказать.
— Да, я знаю.
Он взглянул на нее. Она так и светилась в своей белой блузке. На шее у нее была блестящая позолоченная цепочка, ниспадавшая в узенькую ложбинку между упругими, чуть заметно колышущимися грудями. Он догадался, что она без бюстгальтера, и тотчас его захлестнула волна желания.
— Я получил твою записку, Ифи. Как мило с твоей стороны. Очень мило.
— Мне пришлось ради этого купить гонцу сладостей.
— А я дал ему немного денег.
Ифейинва улыбнулась и весело взмахнула руками. На душе посветлело, печаль исчезла с ее лица.
— Знаешь, вчера он пришел и долго разглагольствовал по поводу твоего рисунка, дескать, он совсем непонятный.
— Когда вчера он проехался насчет моей бритой головы, я подумал, что вот сейчас он набросится на меня.
На
— Омово!
— Что?
— Я давно хотела спросить, почему ты обрил голову.
Он потрогал голову рукой. Плоть коснулась плоти.
Голова была гладкая и коричневая, как калебас [19] .
— Меня обрил парикмахер. Вернее, его ученик. Я решился на это под влиянием момента. Вот как это случилось.
— У тебя теперь такой вид, будто ты скорбишь по чьей-то кончине.
— Ифи, для скорби существует много поводов.
— Ты часто вспоминаешь свою маму?
19
Калебас — сосуд, изготовленный из тыквы-горлянки.
— Нет, но она всегда присутствует в моих мыслях, даже когда я не думаю о ней.
— Извини, что я коснулась этой темы.
— Извиняться не за что. Очень хорошо, что спросила. Так грустно, когда никто не спрашивает тебя о таких вещах.
— Да, это верно.
— А ты тоже вспоминаешь своих родителей? Я имею в виду — часто?
— Нет. Я ненавижу их за то, что они так со мной поступили. И в то же время я их люблю. Это тяжело. Вообще-то я беспокоюсь о матери. Ну, а отец — ведь он покончил с собой. И это тоже тяжело.
— Да, конечно.
— Знаешь, когда я впервые увидела тебя без волос, я тебя не узнала. Как это странно.
— Я вот о чем подумал. А что, если бы на голове было много волос и каждый волосок был отлит из свинца. Подумай только, какую тяжесть нам пришлось бы носить на голове. Это было бы невыносимым бременем. Волосы из свинца.
— А почему бы тебе не изобразить это на бумаге?
— Нет. Существует много других тем.
— А как насчет твоего обещания нарисовать меня? Ну, как кто-то нарисовал Мону Лизу.
— У африканской Моны Лизы не может быть загадочной улыбки. Нет.
— Что значит «загадочная»?
— Загадочная?.. Ну… таинственная, что ли.
— A-а, поняла.
Молчание. Они медленно обогнули ржавый остов автомобиля, кем-то давно здесь брошенного, и поравнялись с густыми зарослями кустарника, покрытого толстым слоем пыли. А на краю обширной поляны, где воздвигалось какое-то здание, в неглубокой лощине росло несколько пальмовых деревьев. Вдали завихрилось пыльное облако. Налетевший слева порыв ветра играл воротом рубашки Омово, а блузка Ифейинвы надувалась на спине и переливалась волнами. Но в следующее мгновение ветер утих и все вокруг замерло.
— Я нарисую тебя. Обещаю. Обязательно нарисую.
— Я буду ждать. Ты давно по-настоящему не занимался рисованием.
— Ты права.
— Дождливый сезон подходит к концу, и дела у тебя пойдут на лад.
— Я счастлив, что снова рисую.
— Я рада за тебя. У тебя есть любимое занятие. У меня же нет ничего. Только ты один.
— Туво предостерегал меня вчера. Не знаю почему. Сказал, что мне следует вести себя поосторожнее, особенно с замужними девицами.
— Он ревнует.