Агасфер (Вечный Жид) (том 1)
Шрифт:
– Французом?
– Да, эмигрантом, маркизом, полковником русской службы, - с горечью ответил Дагобер.
– И знаете, когда этот маркиз подошел к генералу и сказал ему: "Сдайтесь, генерал, своему соотечественнику!" - то ваш отец отвечал: "Не соотечественником, а изменником считаю я француза, который сражается против французов; изменникам же я не сдаюсь", и, несмотря на свои раны, ваш отец ползком приблизился к простому русскому гренадеру и, подавая ему саблю, сказал: "Я вам сдаюсь, храбрец!" Маркиз так и побледнел от гнева.
Сиротки с гордостью переглянулись. Яркая краска залила их щеки, и они вскричали
– Милый, храбрый батюшка!..
– Смотрите-ка! Еще дети, а уж сейчас видно, что в их жилах течет солдатская кровь, - с гордостью поглаживая усы, заметил Дагобер.
– Вот и забрали нас в плен. Лошадь генерала была убита под ним. Он сел на Весельчака, не получившего в этот день ни одной раны... Так мы до Варшавы и добрались. Там ваш отец познакомился с вашей матерью. Описывать ее нечего; довольно сказать, что недаром ее прозвали "жемчужиной Варшавы"... Поклонник всего доброго и прекрасного, ваш отец, конечно, влюбился в нее... она отвечала тем же, но родители обещали ее руку другому... и этот другой был...
Дагобер не смог продолжать: Роза пронзительно закричала, со страхом указывая на окно.
7. СТРАННИК
При крике молодой девушки Дагобер стремительно вскочил с места.
– Что с тобой, Роза?
– Там... там, - говорила она, указывая на окно, - мне показалось, что чья-то рука отдергивает шубу...
Роза еще не успела договорить, как Дагобер был уже у окна. Он сорвал шубу и быстрым движением распахнул окно. Ночь была все так же темна, все так же гудел ветер...
Солдат прислушался: ничего подозрительного...
Он вернулся к столу за лампой и затем высунулся из окна, прикрывая рукой пламя, чтобы при ее свете что-нибудь разглядеть...
Он ничего не увидел.
Закрывая окно, Дагобер решил, что всему виной порыв ветра, пошевелившего шубу, и что Роза испугалась понапрасну.
– Успокойтесь, дети... это ветер... Он подул сильней, - ну, шуба и зашевелилась...
– Но я ясно видела пальцы, отодвигавшие ее в сторону...
– заметила дрожащая с испугу Роза.
– Я смотрела на Дагобера и не видала ничего!
– заметила Бланш.
– Нечего было и смотреть, дети... Очень просто; подумайте, окно ведь по крайней мере на восемь футов от земли; чтобы достать до него, надо встать на лестницу или нужно быть великаном. А что лестницу не успели бы еще отнять, это ясно: я ведь сразу бросился к окну и, осветив под окном, ничего не увидел.
– Я, верно, ошиблась!
– сказала Роза.
– Это был ветер, сестрица!
– Тогда прости за напрасное беспокойство, милый Дагобер.
– Это-то бы ничего!
– задумавшись, отвечал солдат, - а вот мне досадно, что Угрюма нет до сих пор. Он лег бы у окна, и вы бы успокоились. Но, верно, собака нашла конюшню Весельчака и забежала с ним проститься... уж не сходить ли мне за ним?
– О нет, Дагобер, не оставляй нас одних, мы будем очень бояться! разом воскликнули сестры.
– Ладно, тем более что Угрюм, наверно, сейчас вернется. Я уверен, что через несколько минут он заскребется в дверь... А теперь продолжим рассказ.
– Дагобер уселся у изголовья сестер так, чтобы окно было видно и ему.
– Итак, ваш отец в плену в Варшаве, влюблен в вашу мать, которую хотят выдать за другого...
– продолжал он.
– В 1814 г. мы узнали
– И друг навеки!
– взволнованно воскликнула Роза, глядя на Дагобера.
– Друг для отца и для матери... друг и для детей!
– прибавила Бланш.
– Любить одних, значит, любить и других, - отвечал солдат.
– И вот генерал на острове Эльба с императором; я остался в Варшаве, поселился около дома вашей матери, получал письма и относил ей тайком... В одном из этих писем, - я не могу не упомянуть об этом, я этим горжусь, - генерал сообщал, что император вспомнил обо мне.
– О тебе?.. Разве он тебя знал?
– Немного, и мне это льстит! "А! Дагобер!
– сказал он вашему отцу, который рассказывал ему про меня, - конно-гренадер из моей старой гвардии, солдат, побывавший и в Италии, и в Египте... весь покрытый рамами, помню!.. Я сам своей рукой повесил ему орден при Ваграме... помню, не забыл". Знаете, дети, когда мне ваша мать это прочитала... я разревелся, как женщина...
– Какое прелестное лицо у императора, на золотом барельефе твоего серебряного креста, который ты нам прежде показывал в награду за послушание.
– Этот крест, пожалованный мне, для меня святыня. Вон там он в моем мешке, где заключаются все наши сокровища, и бумаги, и деньжата... Но вернемся к вашей матери; мои посещения с письмами вашего отца, беседы наши о нем... были для нее утешением, так как страдать ей приходилось очень много... Родители страшно ее мучили, но она стойко держалась и повторяла лишь одно: "Я ни за кого, кроме генерала Симона, не пойду". Она была стойкая женщина... кроткая и в то же время мужественная! В один прекрасный день она получила письмо от генерала: он покинул Эльбу вместе с императором, и война началась. В этой войне ваш отец бился, как лев, войско следовало его примеру. Но это уже была не храбрость... это было отчаяние.
Щеки солдата запылали. В эту минуту он переживал героические волнения своей молодости. Он мысленно возвращался к высоким, благородным порывам войн Республики, триумфам Империи, к первым и последним дням своей военной жизни.
Сироты, дочери солдата и мужественной матери, не испугались грубости этих рассказов, но наполнились и воодушевились их энергией; сердца их забились горячее, щеки заалели.
– Какое счастье быть дочерьми такого храброго отца!
– воскликнула Бланш.
– И счастье, и честь, дети мои... Вечером, в день битвы при Линьи, император, к общему восторгу всей армии, дал на самом поле битвы вашему отцу титул _герцога де Линьи_ и _маршала Империи_.