Агасфер (Вечный Жид) (том 3)
Шрифт:
Но он сказал себе, что у него будет жизнь... и здоровье.
Он хотел остаться жить и остался. Почему же не будет он жить и дольше?
Он будет жить! Потому что хочет жить!
Все эти мысли в какую-нибудь секунду пронеслись в голове Родена.
Должно, быть, черты его лица в этой нравственной борьбе приняли страшное выражение, потому что отец д'Эгриньи и кардинал смотрели на него, онемев словно в столбняке.
Решившись жить для того, чтобы вести отчаянную борьбу с семейством Реннепонов, Роден соответственно и поступал. Отцу д'Эгриньи и прелату казалось, что они видят кошмарный сон. С необычайной энергией, как на пружинах,
– Несчастный... что вы делаете?.. Ведь это смерть!
– воскликнул аббат д'Эгриньи, стараясь его удержать.
Но Роден, вытянув иссохшую, твердую, как железо, руку, с непостижимой силой оттолкнул аббата, чего никак нельзя было ожидать, если вспомнить то болезненное состояние, в котором он давно уже находился.
– У него сила эпилептика во время припадка!
– заметил кардиналу отец д'Эгриньи, едва устояв на ногах.
Роден торжественно направился к письменному столу, где приготовлены были бумага и чернила для доктора Балейнье, выписывавшего рецепты. Иезуит взял перо, бумагу и твердой рукой начал что-то писать... Его медленные, рассчитанные жесты напоминали размеренные движения лунатиков. Неподвижные и лишившиеся речи при виде этого чуда, отец д'Эгриньи и кардинал, не зная сон это или явь смотрели на Родена, разинув рот. Они были поражены хладнокровием полунагого Родена, совершенно спокойно продолжавшего писать... Аббат д'Эгриньи все же приблизился к нему и сказал:
– Отец мой... это безрассудно!..
Роден пожал плечами, повернул к нему голову и, прервав его жестом, подозвал к себе, приказывая прочесть написанное. Отец д'Эгриньи, ожидавший найти безумный бред горячечного ума, взял бумагу и начал читать, пока Роден писал на другом листке.
– Монсиньор!
– воскликнул аббат.
– Прочтите-ка!
Кардинал пробежал глазами написанное и, видимо разделяя изумление почтенного отца, заметил:
– Но это поразительно находчивое и ловкое распоряжение! Им совершенно нейтрализуется опасный союз аббата Габриеля и мадемуазель де Кардовилль, самых опасных главарей этой банды.
– Это просто чудо!
– сказал отец д'Эгриньи.
– Ах, отец мой!
– проговорил кардинал, видимо пораженный последними словами д'Эгриньи, и печально покачал головой: - Как жаль, что мы с вами только единственные свидетели происходящего! Какое отличное чудо можно бы из этого устроить!.. Человек был в агонии... и вдруг такое изумительное превращение!.. Если представить это событие в известном свете, право, оно получилось бы не хуже истории с Лазарем!
– Прекрасная идея!
– вполголоса произнес аббат.
– Но зачем от нее отказываться... Это превосходно... и вполне возможно...
Этот невинный, маленький _чудотворный_ заговор был прерван Роденом, который, повернувшись, снова сделал знак отцу д'Эгриньи и подал ему другую бумагу вместе с маленькой запиской, на которой было написано: "Исполнить в течение часа".
Быстро пробежав бумагу, аббат д'Эгриньи воскликнул:
– Верно... а я об этом и не подумал!.. Таким образом переписка Агриколя с господином Гарди вместо роковых результатов будет иметь самые лучшие. По правде сказать, - прибавил достойный патер, шепотом обращаясь к кардиналу, пока Роден продолжал опять писать, - я совсем
Дверь вдруг отворилась, и быстро вошел господин Балейнье.
Увидав Родена за письменным столом, полунагого, с босыми ногами, доктор в ужасе и с укоризной воскликнул:
– Но монсиньор!.. Но отец мой!.. Да ведь это чистое убийство оставлять этого несчастного в таком виде! Если он в горячечном припадке, надо было его привязать к кровати... надеть смирительную рубашку...
С этими словами доктор бросился к Родену и схватил его за руку: он ожидал ощущения сухой, ледяной кожи, а между тем она оказалась влажной и мягкой.
Пораженный врач начал искать пульс на левой руке, которую Роден оставил в его руках, продолжая быстро писать правой.
– Какое чудо!
– воскликнул доктор, считая удары пульса.
– Уже целую неделю, и сегодня даже, пульс был неровен, перемежался, почти совсем падал... а теперь он поднялся... делается ровным!.. Я теряюсь!.. Что же случилось? Я не могу поверить своим глазам...
– спрашивал он аббата и кардинала.
– Преподобный отец сначала совершенно потерял голос, а потом, вследствие полученных грустных известий, впал в такое сильное, ужасное отчаяние, что мы несколько минут боялись за его жизнь, - рассказывал отец д'Эгриньи.
– И все же, напротив, у его преподобия явилось настолько силы, что он сам дошел до стола и вот уже десять минут пишет с такой светлой проницательностью, так ясно и разумно, что мы просто поражены.
– Сомненья нет!
– воскликнул доктор.
– Это страшное отчаяние, испытанное им, вызвало в организме изменения, превосходно подготовившие больного к тому кризису, который я желаю вызвать операцией!
– А вы все-таки хотите к ней приступить?
– тихо спросил аббат, пока Роден продолжал писать.
– Утром я еще мог колебаться, но теперь должен воспользоваться моментом возбуждения, за которым следует ожидать громадного упадка сил...
– Так что, - спросил кардинал, - без операции?..
– Эта счастливая, неожиданная перемена будет гибельна... а реакция может его убить, монсиньор...
– А предупредили вы его насчет серьезности операции?
– Насколько возможно!
– Не пора ли... его убедить... решиться на нее?
– Я сейчас за это примусь, монсиньор, - сказал доктор, и, подойдя к Родену, занятому своими мыслями и письмом до такой степени, что он не замечал ничего окружающего, доктор обратился к нему:
– Преподобный отец, желаете вы быть на ногах через неделю?
Роден отвечал самоуверенным жестом, обозначавшим "Да я уже и теперь на ногах!"
– Не полагайтесь на это, - говорил Балейнье.
– Это поразительное изменение в вашем состоянии будет продолжаться очень недолго, и если мы им не воспользуемся, чтобы произвести операцию, о которой я вам уже говорил, то я должен вам напрямик сказать, что... после такого потрясения... я ни за что не могу отвечать...
Родена поразили эти слова тем более, что он уже полчаса назад испытал, как непродолжительно было улучшение его здоровья при приятной новости, принесенной отцом д'Эгриньи; кроме того, он снова начал чувствовать страшное стеснение в груди.