Агасфер (Вечный Жид) (том 3)
Шрифт:
Доктор, желая его убедить и думая, что он не решается, сказал:
– Словом, желаете вы жить? Да или нет?
Роден быстро написал следующий ответ: "Я дам себе отрезать и руки и ноги для того, чтобы остаться в живых. Я готов на все". И он хотел уже встать.
– Я должен вас предупредить - не для того, чтобы вызвать у вас колебания, а чтобы вы могли собраться с мужеством, - прибавил доктор, что эта операция страшно мучительна...
Роден пожал плечами и твердой рукой написал: "Оставьте мне только голову...
Доктор громко прочел эти слова, и кардинал с аббатом д'Эгриньи переглянулись, пораженные столь непобедимым мужеством.
– Преподобный отец, - сказал Балейнье, - надо опять лечь в постель...
Роден написал: "Готовьте все... Мне надо написать несколько спешных распоряжений... когда будет готово, вы мне скажете".
Сложив и запечатав облаткой законченное письмо, он написал аббату: "Сейчас же отправить это письмо агенту, посылавшему анонимные письма маршалу Симону".
– Сию минуту, - ответил отец д'Эгриньи, - я поручу это надежному человеку.
– Ваше преподобие, - сказал Балейнье Родену, - если вы желаете непременно писать, - это можно делать и в постели, пока мы будем готовиться.
Роден кивнул головой и встал.
Но предсказание врача начало уже сбываться: иезуит едва мог простоять секунду на ногах и снова упал на стул...
Затем, чувствуя, что задыхается, он с тревогой взглянул на врача.
Желая его успокоить, Балейнье отвечал:
– Не тревожьтесь... надо только поторопиться... Обопритесь на меня и на господина аббата.
С их помощью Роден добрался до кровати. Он сел на нее и жестом велел, чтобы ему принесли бумагу и чернильницу. Портфель служил ему вместо пюпитра; иезуит, положив его на колени, продолжал быстро писать, время от времени останавливаясь, чтобы перевести стесненное дыхание. Он по-прежнему не обращал внимания на окружающее.
– Преподобный отец, - обратился Балейнье к д'Эгриньи.
– Можете ли вы помочь мне при операции? Обладаете ли вы для этого известным мужеством?
– Нет!
– отвечал аббат.
– На войне я решительно не мог присутствовать при операциях. Мне делается дурно при виде крови.
– Крови не будет, - сказал доктор, - но, пожалуй, будет хуже, чем вид крови! Тогда прошу вас прислать мне господина Русселе с инструментами и трех святых отцов для помощи.
Отец д'Эгриньи вышел.
Кардинал подошел к Балейнье и шепотом спросил:
– Он вне опасности?
– Если он перенесет операцию, монсиньор...
– А... вы уверены, что он перенесет?
– Ему я говорю: да, а вам скажу: надеюсь, что да.
– А если он не перенесет ее, то хватит ли у нас времени приобщить его с подобающей торжественностью? Ведь это требует известной проволочки...
– Вероятно, его агония протянется с четверть часа!
– Недолго... но делать нечего, надо и этим довольствоваться!
И кардинал,
В эту минуту вошел господин Русселе, держа в руках большой четырехугольный ящик. Он подошел к комоду и разложил инструменты на мраморной доске.
– Сколько вы приготовили?
– спросил доктор.
– Шесть, господин доктор.
– Четырех довольно... но лучше иметь в запасе побольше... А вата не слишком сбита?
– Посмотрите.
– Очень хорошо.
– А как чувствует себя его преподобие?
– спросил ученик учителя.
– Гм! Гм!
– тихо отвечал доктор.
– Грудь завалило страшно, дыхание свистящее... голоса нет... но надежда на успех не потеряна...
– Я боюсь, чти преподобный отец не вынесет страшной боли.
– В таком положении надо рисковать всем... что делать! Ну-с, милейший, зажгите свечу... Наши помощники идут.
Действительно, в комнату вошли три члена конгрегации, которых мы видели утром в саду дома на улице Вожирар. Одеты они были, как всегда, в черное и носили белые манишки, а на голове четырехугольные шапочки. Двое из них были толстые и цветущие старики, а третий - молодой человек аскетической наружности. Они, видимо, охотно шли помогать доктору при опасной операции.
18. ПЫТКА
– Почтенные отцы, - любезно приветствовал монахов доктор.
– Я очень благодарен за желание мне помочь... Дело для вас будет нетрудное. С помощью Божьей эта операция, быть может, спасет жизнь нашего дорогого отца Родена.
Три черных рясы набожно возвели очи к небу, а затем разом низко поклонились. Роден, совершенно равнодушный к тому, что делалось вокруг, не переставал писать. Однако время от времени, несмотря на кажущееся спокойствие, он, видимо, испытывал такое затруднение при дыхании, что воздух вылетал у него из груди со страшным свистом. Услышав этот свист, доктор Балейнье так встревожился, что даже обернулся.
Все было готово, и доктор подошел к больному.
– Ну, преподобный отец, - сказал он, - страшная минута наступила... мужайтесь!..
На безжизненном, как у трупа, лице Родена не выразилось ни малейшего испуга. Только его маленькие змеиные глазки сверкнули в своих темных, глубоких орбитах. Твердым взглядом обведя всех присутствовавших, он, взяв перо в зубы, сложил написанное письмо, запечатал и, положив его на ночной столик, сделал доктору знак, что он совсем готов.
– Надо снять шерстяной жилет и рубашку, отец мой.
Чувство стыдливости или смущения заставило Родена на секунду поколебаться... но только на одну секунду, потому что, когда доктор повторил: "Надо, отец мой!" - Роден с его помощью сейчас же разделся, причем доктор, чтобы успокоить стыдливость больного, прибавил: