Агасфер
Шрифт:
Однорукий, чавкая, вставил: «Злой этот бог, неправедный; бедных он наказывает, а сильных мира сего награждает. Видно, и впрямь над этим неправедным богом есть другой Господь, поглавнее. Сейчас Он далеко, но когда-нибудь придет сюда и принесет всем нам свет».
Этого Эйцен снести уже не мог; вскочив с места и потянув за собой край скатерти, так что из мисок кругом повыплескивался суп, он крикнул: «Да как вы смеете богохульствовать и кощунствовать! Разве вы не видите, что справедливость и порядок вновь утвердились на небе, как и на земле!» Тут все примолкли, выжидая, но в голове юноши внезапно разверзлась ужасная пустота, он не знал, что сказать дальше, и, поперхнувшись собственной слюной, закашлялся; там и сям послышались смешки, они перешли во всеобщий хохот, пока не
Мясо запивалось кислым вином из долины реки Зале, питье и кушанье горячили и веселили; что же касается горбатого соседа справа, то юношу удивляло, сколь грациозно он ест, действуя всего лишь тремя пальцами, аккуратно отламывая хлеб и разрезая мясо своим красивым ножичком; собравшись с духом, Эйцен полюбопытствовал: «Вот вы много знаете про меня, и то, что я студиозус и путь держу в Виттенберг, а сами вы, позвольте спросить, кто будете и что привело вас в Лейпциг?»
«Он-то? — проворчал безрукий. — Знаю я его, ездит повсюду, только нигде не задерживается, а с картами такие штуки вытворяет, что лишь диву даешься. Люди даже говорят, будто он слово такое ведает, чтобы козьи катыши в золото превращать, но если потом этим золотом расплатиться захочешь, они у тебя в руке опять козьими катышами становятся».
Горбун рассмеялся своим невеселым смехом и сказал: «Ну, насчет золота — это преувеличение, а на картах я гадаю, могу предсказать будущее; тут никаких чудес нет, туз идет к валету, семерка к тройке, главное — система; еду же я сейчас по делам, разыскиваю одного еврея, которого здесь недавно видели, надо мне с ним кое о чем словечком перемолвиться».
«Еврея, значит...» — повторил Эйцен, полагая, что нашел подходящую тему для разговора, ибо аугсбургская тетка растолковала ему, как на место знатного рода Фуггеров, которые вели банковские дела и финансировали своими деньгами целые княжества и даже самого императора, заступили теперь евреи; только с ними иметь дело куда дороже, хотя богатства своего они напоказ не выставляют.
«Не забудьте, что вы говорите о народе, из которого произошел Господь наш, Иисус Христос», — заметил сосед.
«И который распял Его... — не замедлил козырнуть Эйцен, он-то знал эти разговоры, слышал, как отец в Гамбурге спорил с евреями, у которых брал деньги под большие проценты. — О чем же вы хотите перемолвиться со своим евреем?»
«Да вот хочу выяснить, есть ли он тот, кто есть».
Эти слова поразили Эйцена до глубины души, который в Библии был тверд и поэтому знал, что Иисус Христос на соответствующий вопрос сказал: Я тот, кто Я есть. Тем не менее, чтобы заглушить в себе странное чувство, Эйцен, громко расхохотавшись, проговорил: «Должно быть, вас тот еврей обобрал, они ведь на это горазды».
Однако, похоже, собеседнику препирательства на темы духовные уже надоели. Тем временем пришел прислужник с грифельной доской, на которой крестами и кружочками отмечалось, кто и сколько съел или выпил; он собрал в скатерть миски и ложки, завернул ее узлом, оставил только кружки для вина, а скатерть унес, после чего горбун вытащил из кармана аккуратную колоду карт, какие сейчас изготовляют в печатнях и в народе зовут «сатанинской Библией», положил перед собою на голый стол десять карт и предложил Эйцену выбрать одну из них, запомнить ее хорошенько и сказать, когда будет готов. Внимательно рассмотрев лежавшие вниз рубашкой и странно манившие к себе карты, Эйцен подумал, что все это, конечно же, фокусы, но выбрал червонный туз в память о девице Барбаре Штедер, которая осталась дома в Гамбурге и тайно покорила его сердце, после чего сказал, что готов. Новый знакомый собрал десять открытых карт, присовокупил их к колоде, которую перетасовал так быстро и ловко, что у всех, кто с бокалами или кружками в руках обступил горбуна, Эйцена и безрукого, аж глаза на лоб полезли. Затем он разложил перед Эйценом карты веером, рубашками кверху, и проговорил: «Смотрите внимательно, господин студиозус, даю вам три попытки, тяните карту».
Эйцен вытянул карту.
«Нет, это не та. Отложите ее в сторону».
Эйцен
«И это не та. Неужели вы хотите нас разочаровать, молодой человек?»
Эйцену стало жарко. Фокусы, подумал он опять, но тут же ему почудилось, будто от правильного выбора третьей карты зависит, получит ли он девицу Штедер вместе с ее богатым приданым; рука у него задрожала, он почувствовал на себе горячее дыхание тесно обступивших его людей и вслепую схватил карту.
«А теперь верно, — сказал горбун. — Червонный туз. Я угадал, господин студиозус?»
Эйцен встал с широко открытым ртом, не соображая толком, чему надо больше дивиться, горбуну ли, который, похоже, отныне занял прочное место в его судьбе, или же самому себе и своей счастливой руке. Остальные кругом примолкли, только безрукий вдруг заржал: «Ах, братец Лейхтентрагер, ну и чудеса вы творите! Даже дураки у вас становятся прозорливцами». Так Эйцен узнал, как зовут нового знакомого, а будучи человеком ученым, то есть имея за плечами четыре года латинской школы, законченной в родном городе, он сразу припомнил нечестивого Люцифера* [Люцифер — несущий свет (лат.), немецкая фамилия «Лейхтентрагер» имеет тот же смысл, а кроме того, означает «фонарщик», «ночной сторож». (Здесь и далее прим. переводчика.)], впрочем, мы-то, слава Богу, живем в Германии, где нет никаких «светоносцев», тут фонарь — это просто фонарь, а тот, кто его носит, — обычный ночной сторож.
Другие зрители также захотели поугадывать карты, но Лейхтентрагер объяснил им, что для того, чтобы угадывание получилось, нужно испытывать приязнь к человеку, участвующему в этой игре, а поскольку он таковой ко всем присутствующим не испытывает, то вместо этого фокуса он всего за пять грошей мог бы предсказать желающим по картам судьбу; желающих оказалось много, все захотели узнать, как пойдут их дела, будут ли их любить женщины, кому жена рога наставит, кто погибнет от меча, кто на виселице, а кто помрет в собственной постели; короче, за недолгое время Лейхтентрагер заработал своими пророчествами больше денег, чем иной человек зарабатывает за неделю тяжелой работы. Лишь Эйцен не решился выложить пять грошей, но не потому, что у него их не было, а потому, что, по его глубокому убеждению, судьба человеческая зависит от воли Божьей, а не от колоды разрисованных картинок, к тому же одно счастливое гадание у него в этот вечер уже состоялось.
Тем временем под воздействием вина и духоты голова его помутилась, и в конце концов он, сам не зная как, очутился в большой кровати на верхнем этаже «Лебедя», где среди ночи пришел в себя и почувствовал, что на нем осталась одна рубаха, а кафтан, штаны, чулки и ботинки куда-то подевались, равно как и поясной кошель; значит, подпоил его горбун и обобрал, недаром же он сразу заподозрил недоброе в этом Лейхтентрагере, который к нему прилепился, да и в одноруком, ибо известно: кто хоть раз бунтовал, тот уж никогда не поладит с законом. Эйцен хотел уж было вскочить, закричать «караул!», но тут увидел в проникающем через окошко лунном свете однорукого, мирно храпевшего по соседству, а своей голой лодыжкой почувствовал копытистую ногу Лейхтентрагера, который вовсе не спал, а бодрствовал и даже вглядывался в темноту, словно к чему-то прислушивался. Заметив, что Эйцен проснулся, он сказал: «Вещички, господин студиозус, я сложил и сунул вам под голову, чтобы их не украли».
Эйцен действительно сразу же нащупал кошель, остававшийся все таким же круглым и тугим, каким дала его на прощание аугсбургская тетка, ибо Эйцен был бережлив, лишнего ни дома, ни в путешествии не тратил, обходился самым необходимым, так уж воспитал занимавшийся коммерцией отец, который твердил: помни, сынок, грошик к грошику, так капитал и наживается.
Успокоившись, Эйцен хотел было вновь положить голову на узелок с вещами, но вдруг услышал то, к чему, видимо, прислушивался его сосед и благодетель. За деревянной стеной, которая отделяла каморку от соседней, раздавались шаги, кто-то расхаживал взад и вперед, взад и вперед, без остановки и передышки. Сколько же времени это уже продолжалось?