Агент чужой планеты
Шрифт:
Тогда я вознамерился проследить за самим Мамалыгиным. Казалось, чего уж проще! Ходил он не торопясь и никогда не оглядывался. Но и тут меня ожидал крах. Мамалыгин внезапно исчезал из-под самого моего носа. Будто улетучивался. Вот вроде бы только что мелькнула в толпе его розовая макушка - и уже нет человека.
Я не приблизился к разгадке ни на шаг.
А между тем приближалась буря.
Однако, прежде чем вернуться к тому дню, когда в мой дом постучалась беда, я еще ненадолго отвлеку ваше внимание, рассказав в двух словах о своих родственниках. Как вы позднее убедитесь, без этого не обойтись.
Моя
Моя мама - чрезвычайно добрая, отзывчивая и мягкая по натуре женщина. Но у нее есть принципы, от которых она, думаю, не отступит никогда. Воспитанная на лозунгах "Рабы - не мы", "Холуи отменены в семнадцатом году" и им подобных, она свято чтит Государство, смутный, но величественный образ которого, как мне кажется, заменяет ей Бога. Она убеждена, что ради Государства каждый должен жертвовать самым дорогим, включая жизнь.
Если бы я только заикнулся, что получил богатое наследство, она, несомненно, ответила бы:
– Вадик, жить надо только на Честно Заработанные Деньги, чтобы не было стыдно перед людьми. Тебе не кажется, что будет достойнее, если ты сдашь свое наследство Государству? А оно само выделит тебе все необходимое.
Моя бедная, добрая мама...
Я не стал сообщать ей о резкой перемене в судьбе. Она так и продолжала считать, что я учусь на строителя и обитаю в общежитии, тем более что письма я переадресовал на Главпочтамт, до востребования. Я знал, что она с моей сестренкой живут очень скромно, но помочь им крупной суммой не мог, хотя денег было некуда девать, - это породило бы со стороны матушки недоуменные вопросы и целый рой треволнений.
И лишь когда вышла моя первая книжка, я с легким сердцем выполнил свой сыновний долг. Ибо в представлении матушки люди, которые издают книжки в Государственных типографиях, приобщены и допущены к святыням и устоям Государства. Оно, Государство, знает, кому и сколько нужно платить. Если платит кому-то много, значит, так нужно для Государства. Это Честно Заработанные Деньги. (Знать бы моей совестливой матушке, что за один визит Алины в Институт красоты я плачу вдвое больше, чем получил за свои очерки.)
На побывку я приехал вместе с Алиной.
Моя драгоценная супруга резко не понравилась матери. При Алине она вела себя сдержанно, но смотрела мимо, а мне сказала наедине:
– Вадик, не могу тебя поздравить с выбором жены. Ты не будешь с ней счастлив. Она тебя не любит. Я не хочу вмешиваться в твою личную жизнь, но сказать тебе правду - мой материнский долг.
Да ведь это я и сам знал.
Пользуясь случаем, я попытался навести справки о сводном брате матери, моем дорогом дядюшке.
Мама поджала губы, как если бы я задал неприличный вопрос. Наконец, после долгой паузы ответила:
– Твой дед, царствие ему небесное, бросил нас с твоей бабушкой в самое тяжелое время. Такие, как он, легко предают и близкого человека, и Государство. К тому же он не брезговал Нечестно Заработанными Деньгами. Мне стыдно, что я его дочь!
– Ее глаза гневно блеснули. Она не простила до сих пор.
– А про его новую семью ничего не знаю.
Что касается моей сестренки Людмилы, то за те два года, что мы не виделись, она превратилась в симпатичную восемнадцатилетнюю брюнетку. Я приехал с надеждой устроить ее судьбу, может быть, забрать с собой, купить ей квартиру. Уж Людмилка не стала бы морочить мне голову рассуждениями о благе Государства. Увы, я опоздал. Или она поторопилась? У моей Людмилы, которую я в мыслях видел все еще играющей в классики, заметно, округлился животик. Малышка была уже на седьмом месяце. А где жених? А жених оказался подлецом - из тех, кто без зазрения совести предаст и близкого человека, и Государство. Все та же песня...
Я как мог приободрил Людмилу, тайком от матери дал ей еще денег и поклялся сделать все от меня зависящее для нее и будущего ребенка.
Через два с небольшим месяца после моего возвращения принесли телеграмму. У Людмилы родился сын, весом три шестьсот, назвали Анатолием. У меня появился племянник.
Запомните это.
А я перехожу к описанию роковых событий.
* * *
...Как-то раз я скучал в одиночестве в нашей городской квартире. Алина недавно уехала в свой дом, где хранился ее основной гардероб. Вечером мы собирались в театр.
Она, моя милая, в последнее время явно начала дрейфовать в сторону идеала. Уже дней десять у нас не было скандалов и ссор, а все ночи Алина проводила со мной, ласкаясь и мурлыкая, и даже несколько раз вполне искренне назвала меня "миленький"... По вечерам она не тащила меня в кабак, не требовала устроить грандиозную пирушку для ее дружков и приятельниц, а подсаживалась ко мне, склонив голову к моему плечу. Под звуки тихой мелодичной музыки мы потягивали легкое сухое вино и улыбались друг другу. Что еще нужно для полного счастья? А сегодня она согласилась пойти со мной в театр - небывалый случай!
Неужели она перебесилась?
В дверь позвонили.
Я набросил халат и пошел открывать.
На лестничной площадке стоял невысокий худощавый мужчина средних лет с блестящей и смуглой, будто отполированной лысиной, окруженной венчиком рыжеватых волос. Его выразительные, необыкновенно живые карие глаза смотрели с тревожным ожиданием. На тонких губах застыла виноватая улыбка. В правой руке он держал потертый "дипломат".
В том, что я вижу этого человека впервые, не возникало ни малейших сомнений, и все-таки в глубинах памяти зашевелился некий смутный образ.
– Здравствуйте, Вадим Федорович!
– мягко произнес незнакомец и почтительно склонил голову.
Я кивнул в ответ, по-прежнему теряясь в догадках.
– Разрешите представиться, - продолжал между тем незнакомец.
– Меня зовут Виктором Александровичем. Фамилия простая - Балашов. Впрочем, есть у меня и прозвище, которое, вероятно, вам хорошо известно. Я - Саныч.
Я невольно отступил в глубь прихожей. Семь лет прошло с той поры, когда он стрелял в меня во дворе Лесной Дачи. Я полагал, что он навсегда исчез из моей жизни. Но вот он стоит передо мной - загадочный Саныч, "железный человек" Кителя, фантом-невидимка, мой давний враг, залегший на дно и для чего-то явившийся в мой дом. Единственный, чью память о неприятных для меня событиях я не стер.