Агент ливийского полковника

Нестеров Михаил Петрович

– «Какое-то имя»? Стоп, Фарух. Ты не запомнил имя, написанное на бумаге? Ведь ты его прочел, так?

– Я бросил взгляд на пачку. Автоматически отметил двойное имя или имя и фамилию, оба слова были написаны с большой буквы. Я не хотел знать, кто этот человек – друг или враг ар-Рахмана...

– А может быть, сообщник, с помощью которого он собрался отправить на тот свет еще три десятка человек. Продолжай. Что было дальше?

– Мы попрощались.

– Вот так вдруг?

– Нет, я сказал ему, что меня ждут дела, которые не имеют ничего общего с его интересами... в этой стране.

–

Звучит патриотично, – многозначительно сказал Джемаль, поймав себя на мысли, что вопросы и ответы пошли по второму кругу. – Но это не патриотизм. Ты преследуешь личный интерес – красивая жена, упитанный ребенок, очаг, твои ноги, вытянутые к огню, ароматный сигаретный дым над твоей головой – и прикрываешься патетикой. Но я не ар-Рахман и не ем то, что мне вешают на уши. Для таких подонков, как ты, всегда открыты двери камер в подвале нашего управления. Ты просидишь там до тех пор, пока не вспомнишь имя, написанное ар-Рахманом, и еще столько же – в качестве бонуса. Твою феноменальную забывчивость я толкую как пособничество международному террористу. Но не спеши, Фарух. Тебе еще сидеть, пока ты не поймешь, что стоять – это счастье. Расшифрую: членство в террористической группировке означает прямое отношение к терроризму. Ты объявил себя свободным человеком, но пока не научился любить свободу. Я научу тебя искусству любви.

Когда Фаруха Башира увели, Паттерсон, перешагнув порог комнаты для допросов, присоединился к Джемалю:

– Считаешь, Фарух действительно не запомнил имя?

– Скоро мы об это узнаем. Я лично отнесу ему ужин. – Джемаль не сдержался: – Долбаный урод! Он похож на раба, которому дали вольную: свое он отработал и требует всего: попить, пожрать, бабу...

Паттерсон рассмеялся.

Джемаль сдержал слово, данное им Фаруху, и принес тому ужин в комнату для допросов. Как бы вскользь поинтересовался насчет имени на пачке сигарет.

– Фелинг вроде бы, – ответил ливиец.

– Фелинг?

Фелинг был немецким химиком, оказавшим большое влияние на развитие фабрично-заводской промышленности в одном немецком городе. Джемаль запомнил этого ученого, который для определения сахара в различных жидкостях применил реактив – фелингову жидкость, только потому, что сам любил проводить опыты с реактивами.

– Значит, Фелинг? – переспросил Джемаль.

– Кажется...

Чтобы Фаруху Баширу не казалось, чтобы он видел мир через реальное стекло, чтобы вернуть ему зрительную память, чтобы тот раз и навсегда запомнил, что уважаемый Герман Фелинг скончался аж в 1885 году, Ахмед Джемаль коротко размахнулся и вонзил свой кулак Баширу под ребра.

Это был пятый или шестой удар, и от каждого у ливийца мутилось в голове.

Он сидел на стуле, связанный по рукам и ногам крепкими пластиковыми хомутами. Боль в его саднящих руках давала о себе знать ровно до того момента, когда ее сменила другая, нестерпимая; удару агента левой в печень мог позавидовать любой полутяж. Шесть раз секундант мог выбросить на захарканный пол камеры полотенце.

– Фелис!

– Точно Фелис? Не путаешь? Был такой богослов...

– Нет, нет, погоди! Фелициано, кажется.

– Еще один духовник? Вот видишь – несколько ударов, и ты – уже не ты. Где

твоя свобода, Фарух? Ты растерял ее, пока спускался в подвал. А я растоптал ее, идя следом.

Глава 16

Падение дома Макгрегоров

Локерби

Вечером Андрей, оставив Руби и Лору за разговором, последовал за Патриком во флигель.

– Чего тебе надо? – заиграл желваками Патрик. – Зачем ты ходишь за мной?

– Хочу поговорить.

– Нам не о чем говорить. Гусь свинье не товарищ.

– Вижу, ты не во всех вопросах поддерживаешь Стивена.

– Ты правильно думаешь. Но я подчиняюсь законам семьи, в которой живу. Стивен и себя, и каждого из нас считает избранным, лучше и чище остальных, но относится к ним с уважением.

– Стиснув зубы.

– Какая тебе разница?

– Есть разница. Ты ненавидишь меня не потому, что я исповедую политику жесткого запугивания и насилия. И даже если бы ты знал, что я состою в организации, которая планирует убийства отдельных высокопоставленных лиц, твое отношение ко мне осталось бы прежним. Корни твоей ненависти в том, что ты не можешь разорвать узы и вырваться за пределы клановой связи. Ты находишься во власти клана. У тебя есть собственное мнение и собственный голос – но часто ли его слышали в твоей родовой общине?

Андрей смотрел на Патрика не моргая, как будто гипнотизировал его.

– Тебя гложет одна-единственная мысль: получить за мою голову вознаграждение. Но это мизерная сумма по сравнению с той, что ты можешь получить... за тот же телефонный звонок Натану Паттерсону.

– Что-то я тебя не пойму, – прищурился Патрик.

– Не пригласишь меня в дом? Там я тебе все объясню.

Беседа продолжилась в просторной и светлой гостиной с современной мебелью. Андрей принял от Патрика скотч, однако не притронулся к нему, а покручивал тяжелый стакан, наполненный жгучим напитком на четверть, положив ногу на ногу, не ощущая ни капли стеснения.

– Речь идет о восьмидесяти миллионах долларов, которые ты можешь вернуть в семью.

– А они что, были в семье? – не скрывая язвительной насмешки, ответил Патрик. Он стоял в стороне в позе учителя математики, втолковывающего ученикам, в чем разность между двумя величинами.

Он повторился, не услышав ответа на свой вопрос:

– Эти восемьдесят миллионов были в семье?

– Вижу, ты понимаешь, о чем идет речь. Тебе представился шанс воспользоваться этой суммой, не упусти его.

– И что я должен буду сделать?

– Для начала присядь за стол.

Патрик выдержал короткую паузу и последовал совету гостя. Он сел так, что свет от торшера падал на его правую часть лица, а свет, струящийся из окна, освещал его левую половину.

– Вот что ты сделаешь, Патрик: сдашь меня властям, сделав упор на одну важную деталь: когда я намерен вернуться в Локерби.

– Но ты не вернешься.

– Я похож на идиота?

Патрик Херринг сделал очередную паузу, и она затянулась. Он, невольно взяв пример с гостя, стал покручивать стакан на столе и даже не заметил, как часть виски выплеснулась на поверхность. Наконец он нарушил молчание: