Агент сыскной полиции
Шрифт:
– Али признал? – осклабился тот, показав на мгновение изрытые цингой десны. – Долго ж ты меня ловил, легавый! – Он грязно выругался и сплюнул в натекшую вокруг него лужу. И вдруг закричал, пронзительно, с надрывом: – Все равно уйду! Суки! – Он склонился к плечу и вдруг рванул прикрывавшую его ряднину беззубым ртом, и тут же упал на землю, забился в судорогах, в углах рта запузырилась, запенилась слюна...
К нему бросились несколько полицейских, но Тартищев остановил их взглядом. Затем приказал унтер-офицеру:
– Дай ему раза под ребра, чтоб перестал арапа заправлять! Артист! – Отвернувшись
– Нашли! – кивнул тот с готовностью головой и крикнул полицейскому, чуть не утопившему Прохора в дерьме: – Неси, Григорьев, саквояж!
48
То есть в участок.
И уже через минуту они разглядывали саквояж, на дне которого лежал злополучный браслет и с пяток аккуратно нарезанных листков бумаги, остатки «кредиток», изготовленных руками Вавилова.
Мрачный Григорьев достал тем временем из-за пазухи «наган» и завернутую в тряпицу кожаную перчатку и тоже передал их Тартищеву.
Тот с веселым изумлением уставился на перчатку и, отвернув подкладку, громко прочитал название фирмы: «Ланге и K°».
Затем, присвистнув от удовольствия, с торжеством посмотрел на Прохора.
– Вот тебе и барашек в бумажке, разлюбезный ты мой! Что нам и требовалось доказать!
Глава 30
– Сегодня ты меня споймал, а завтра я опять убег! – Прохор Сипаев сидел на привинченной к полу табуретке и, взирая на Тартищева своими страшными глазами, щерил в ухмылке беззубый рот. Оттого, что зубов не хватало, говорил он невнятно, зачастую коверкая слова. «Точно каша во рту», – вспомнились вдруг Алексею слова Мозалевского. – Свыкся я с бродяжьей жизнью и в острог не пойду, уж как ты ни пыхти! Не хочу я за бугры жигана водить, [49] и все тут. Лучше всю жизнь дерьмом дышать, чем в Нерчи заживо гнить. – Он наклонился и вздернул вверх рваную штанину, обнажив правую ногу, вернее, культю, с привязанной к ней ремнями деревяшкой, обтянутой кожей. – Смотри, всю жизнь теперь культяпым бегать!
49
Отправляться в Сибирь, здесь: на каторгу.
– Ужо отбегался, – усмехнулся Иван, сидевший рядом с Алексеем в углу арестантской комнаты в здании полицейского управления, где Тартищев проводил допрос Прохора.
– Ну это еще бабка надвое сказала! – Прохор даже не повернул головы в его сторону. – Я и культяпый будь здоров бегать!
– Старухи твоих рук дело? – спросил Тартищев.
– А что скрывать? – Прохор ухмыльнулся. – Бабок удавить легко было, шейки у них тощие... Раз жиманул, и готова! С немцем хуже получилось!
– Ты имеешь в виду браслет?
– А что ж еще? Я его как зеницу ока берег, все ждал, когда черед придет... А тут, когда лихорадка по весне свалила, один босяк взял да и спер его у меня. На Разгуляе продал немцу. Но на том его радость босяцкая и кончилась. Утопил я его, как пса шелудивого, в бочке с дерьмом... – Прохор хмыкнул и повертел головой. – Макну его с головой, а как захлебываться начнет, на белый свет вытащу, потом опять макну, потом опять вытащу... Нахлебался всласть, оторва!
– Что ж это за браслет такой, Прохор, что за него ты стольких людей уложил? Мужика в переулке, под которым твою перчатку нашли, тоже ты пришил?
– Нет, это Мамонт постарался, и перчатка тож его. Брезговал он голыми руками убивать! – пояснил охотно Прохор. – А я и вовсе по голове не бью! Знашь, Федор Михалыч, крови я не люблю. Я от нее зверею! А вот Мамонта удавил. Хоть и любил его. Он ведь меня на руках носил, когда мне ногу оттяпали. Но он один знал, кто я такой, и мог запросто продать, зачем мне браслет нужон. Он и сучку свою рыжую под немца подложил по моему совету, чтоб браслет у него выманить. Хотя ой как не хотел поначалу!
– Ты знал, что браслет по ошибке попал к Синицыной?
– Нет, не успел, – вздохнул Прошка и глянул на Тартищева из-под нависшей на глаза взлохмаченной гривы. – Я думал, немец кое-что разузнал, и решил браслет прикарманить. Шибко уж пронырливый он был, везде свой нос совал. Но Настю я б все равно не тронул, учти это! Я Настю с малехонька любил, а она нос воротила, курва! – Он еще более грязно выругался и вдруг дурашливо пропел:
Здравствуй, милая, хорошая моя,Чернобровая, порря-даач-наая...– Что мог Дильмац разузнать про браслет? – перебил его Тартищев. – Говори уж, Прохор, не запирайся! Все равно его тебе не видать как своих ушей!
– Не видать так не видать! – беззаботно пожал плечами Прохор. – Без Мамонта мне он теперь не нужон. – И вдруг с дикой злобой в голосе выкрикнул: – Сломал ты мне жизнь, легаш! Я ведь думал человеком стать! – Он уронил голову на стиснутые кулаки и зарыдал в голос с подвывом. Так деревенские бабы голосят по покойнику.
– Да полно тебе, Прошка! – сказал устало Тартищев. – Никогда б ты не стал человеком! Ты за эти богатства, что Лабазников припрятал, его ж и утопил, только он хитрее тебя оказался. Знал, наверняка знал Василий Артемьевич, что ты спишь и видишь себя в его сапогах.
– Ничего, – поднял голову Прохор и с угрозой в голосе повторил: – Ничего, легаш вонючий! Попомнишь ты меня! Уйду я от тебя, как пить дать уйду! – И захохотал раскатисто, закинув патлатую голову назад. Затем склонился в сторону Тартищева и доверительно прошептал, играя желтыми глазами: – Я ведь с каторги ушел, не смотри, что культяпый. Да так, что никто и не спохватился! – И он вновь расхохотался.
Тартищев терпеливо дождался, когда Прохор просмеется.
– Что ж ты, выходит, не только сам сбежал, но и Мамонту помог?