Агония
Шрифт:
— Да.
— Ты невероятно талантлива.
— Просто хороша, — говорю я в ответ.
— Хороша? — повторяет он, нахмурив брови. — Значит, это твоя фишка.
— Что именно? Живопись?
— Нет. Опускать себя.
Ах.
Я прикусываю губу, втягивая ее в рот, и отворачиваюсь от его глаз.
Я слышу, как он кладет картину, и в следующее мгновение он стоит передо мной, и его пальцы держат мой подбородок, поворачивая мои глаза к себе.
Я смотрю на него, держа всю свою боль внутри себя. Боль,
— Тебе не стоит так прятать свой талант, — мягко говорит он.
У меня вырывается сухой смешок.
— И зачем мне выставлять их на всеобщее обозрение, если они лишь напоминают мне о том, что я больше не могу делать?
Черт.
Его брови сходятся в замешательстве.
— Что ты имеешь в виду?
Господи. Я и мой большой рот.
— Почему тебя это вообще волнует? — я бросаюсь на него словами. — Вчера ты все еще ненавидел меня.
Смущение переходит в гнев.
— Я никогда не ненавидел тебя, Ари. Но речь идет не обо мне. Так что не пытайся отвлечь нас от этого вопроса. Скажи мне, что ты имела в виду.
— Я больше не могу рисовать, хорошо, вот, сказала! — я отталкиваю его руку от своего лица. Отступая назад, я натыкаюсь на стену. — Я бросила пить, и теперь я больше не могу рисовать. Доволен?
— Нет, я не доволен. — Он прислонился к противоположной стене, наблюдая за мной. — Почему ты не можешь рисовать?
— Разве ты не слушал меня?
— Я слушал. Я просто думаю, что это чушь собачья.
— Пошел ты.
Ублюдок ухмыляется.
— Вот она. Неистовая маленькая Уголовница.
— Прекрати меня так называть! — кричу я, запустив руки в волосы и сжав два кулака. — Боже, как ты меня бесишь!
На этот раз он смеется, и мне хочется вынуть кулак из волос и ударить им прямо в его идеальную челюсть.
— Я рада, что моя жизнь для тебя — шутка.
Его юмор исчезает, сменяясь раздражением.
— Поверь мне, последнее, что я думаю о тебе, это шутка.
Что, черт возьми, это значит?
— Назови мне настоящую причину, по которой ты не можешь рисовать.
— Потому что алкоголь сделал меня хорошей художницей. Я больше не пью; следовательно, я больше не могу рисовать.
— Как давно ты рисуешь?
— С детства.
— Когда ты начала пить?
— Когда была еще ребенком.
Он хмурится. От его взгляда мне хочется сжаться в комок. Отвращение, смешанное с испугом.
— Мне было пятнадцать, — тихо добавляю я, опустив глаза.
Проходит целая минута, прежде чем он снова заговорит. На какое-то время я задумываюсь, не собирается ли он действительно ничего не говорить и просто выйти из моей квартиры. Я бы не стала его винить.
— Но я предполагаю, что ты начала рисовать еще до пятнадцати лет. Такой дар, он с самого рождения в тебе, верно?
— Да… — говорю я, медленно поднимая на него
— Значит, ты все еще можешь. Ты просто думаешь, что не можешь. Но твой талант все еще там.
— Я не знаю…
— Сделай мне одолжение. Перестань наказывать себя чистым холстом.
— Я не…
Он поднимает руку, останавливая меня, и смотрит на меня.
Я наказываю себя? Я думала, это для того, чтобы попытаться вдохновить себя. Но разве картины не должны быть там, где я могу их видеть, чтобы напоминать мне о том, что я могла сделать… что я могла бы сделать снова? Не чистый холст.
— Повесь картины. Напоминай себе о том, на что ты способна. О том, что у тебя хорошо получается. Что ты любишь. Ну, все, кроме этой. — Он тянется к картине с балериной, поднимает ее. — Я хочу эту.
— Почему?
— Моя племянница помешана на балете. Ей бы она понравилась.
— Я не знала, что ты дядя.
— Две племянницы. Дети Зевса. Джиджи пять лет, и она одержима балетом. А Тее всего шесть недель.
— Мило, — говорю я.
— Невероятно.
— Готова поспорить, ты их до смерти избаловал.
Он смотрит на меня.
— Все время, черт возьми. Вот тому пример. — Он кивает вниз на мою картину. — Итак, могу я купить эту у тебя? Неважно, сколько она стоит.
— Нет. — Я качаю головой.
— Ари…
— Забирай. Назови это подарком за, ну, знаешь, твою помощь прошлой ночью.
— Ты не должна мне ничего за это.
Я пожимаю плечами.
— Неважно. Я все равно хочу, чтобы она была у тебя. Ну, у твоей племянницы.
— Ты должна позволить мне дать тебе что-то за нее. Я не могу просто взять картину. Это неправильно.
— Честно говоря, мне ничего не нужно, но, если тебя это так беспокоит, сделай пожертвование на благотворительность.
— Хорошо. Я могу это сделать. — Он кивает. — В какую благотворительную организацию?
— Американский фонд по предотвращению самоубийств, — говорю я, не задумываясь.
Он молча наблюдает за мной. Как будто он пытается собрать все части меня воедино, но у него ничего не получается.
— Хорошо. — Его голос грубый. — Я сделаю пожертвование сегодня.
— Спасибо, — тихо говорю я.
Мы замолчали на мгновение. Все невысказанные слова молча висят между нами.
Он заговорил первым:
— Ну, я думаю, мне пора уходить.
— Точно. Да. Конечно.
Я иду за ним в гостиную и молча наблюдаю, пока он надевает кроссовки.
Затем я иду за ним к входной двери. Он отпирает и открывает ее, проходит через нее, держа в руке мою картину.
— Итак… еще раз спасибо за спасение прошлой ночью.
Он качает головой в молчаливом упреке.
— Тебе не нужно благодарить меня, Уголовница. Я сделал то, что сделал бы любой парень.