Ах, Мишель, Мишель!..

де Рамон Натали

— Она уже твоя, — щедро заверил сын.

Глава 5, в которой я приняла душ

Я приняла душ и легла в постель дожидаться Мишеля. Он все еще работал. Конечно, можно было бы заглянуть к нему в кабинет и поторопить, но у нас в семье это не принято. Мишель — наш «охотник и добытчик». Все, что мы имеем, заработано его мозгами и ежедневными упорными трудами. Если ему нужно корпеть над бумагами до утра, значит, так и будет. В случае необходимости кофе или чай он приготовит себе сам — все необходимое для этого имеется в его

кабинете. Дома он почти никогда не курит, объясняя это тем, что и так получает переизбыток никотина на работе.

Несколько раз я вставала и выглядывала в коридор. Из-под двери его кабинета просачивалась полоска света. Может быть, все-таки войти? Как-никак сегодня ситуация особая, тем более что до сих пор я не имела подходящего момента сообщить ему о своем намерении лечь в клинику. Завтра. В крайнем случае, послезавтра.

Но я так и не решилась. Знаете, почему? Потому что сейчас в тишине и ночной теплоте дома — нашего дома, в котором так привычно живет эта бессонно-деловая полосочка света у его двери, все мои страхи и мучительные соображения по поводу неверности Мишеля как будто растворились или сбежали, вырвавшись через «опосредованную» истерику сына.

Конечно, его рассказ о взаимоотношениях Эдит и Бернара в известной степени перевернул мои представления о подруге, и я не могла не думать о том, правильно ли собираюсь поступить, оставляя ее, так сказать, «на хозяйстве». Но из двух зол следует всегда выбирать наименьшее, правда? И советоваться с Мишелем по этому поводу я не могла, иначе пришлось бы признаться, что мне все известно о его похождениях. Или взять и бросить ему в лицо: «Ты мне изменяешь! Я все знаю!» Нет, ужасно пошло.

Жюльет… В темноте я погладила свой живот. Кажется, он чуть-чуть больше, чем утром. Или я просто слишком сытно поела? Да еще эта дыня. Нет, моя девочка там, я точно знаю! Может, конечно, и не девочка, я ведь суеверно не захотела ультразвукового обследования, хотя, кажется, на таком маленьком сроке все равно еще не понятно. Но я и без всякого ультразвука сама знаю, что девочка!

Моя девочка… Какая она? На кого будет похожа? На меня, как Селестен, или на Мишеля? Вообще-то, Селестен тоже начинает все больше и больше походить на Мишеля. Особенно в движениях. Да и этим своим изгибом уголков губ. Но нос у Селестена мой, без Мишелевой горбинки. А вдруг у Жюльет будет горбатый нос? Как у отца Мишеля? Ну и что! Сколько угодно красивых женщин с горбинкой на носу. Это даже аристократично. И хорошо бы, вились волосы. У нас ведь у обоих — и у Мишеля, и у меня — волнистые волосы, а у Селестена — жесткая непослушная солома.

А глаза? Какого цвета у нее будут глаза? Вдруг зеленые, как у моей мамы? Это так красиво: темные волосы и ярко-зеленые глаза. У меня-то стандартные для брюнетки — карие, а вот у моих мужчин — голубые. Хорошо бы Жюльет тоже достались хотя бы голубые. Эй, девочка! Ты меня слышишь? Я все равно люблю тебя, с любым цветом глаз!..

Наверное, я уснула, потому что вдруг за окном оказались розоватые предрассветные сумерки. Мишелева сторона постели нетронута. Мне вдруг сделалось ужасно обидно и одиноко. Я влезла в пеньюар и пошла к мужу. Но в кабинете его не было. Я взглянула с галереи

вниз — не видно ни на кухне, ни в гостиной.

Удалось обнаружить его в комнате для гостей, самой дальней на втором этаже. Он лежал на кровати в одежде и курил, уставившись в потолок. Оба окна — настежь.

— Тебе не холодно? — спросила я.

Он вздрогнул и тут же загасил сигарету.

— Посиди со мной, Полин. Мне так одиноко.

Я невольно усмехнулась. Наверное, это получилось грубовато — Мишель действительно выглядел очень расстроенным. Присев рядом, я погладила его по волосам. Он повернул голову и с жалкой улыбкой потерся щекой о мою руку.

— Почему ты не пришел ко мне? Лежишь тут один, куришь.

— Извини. — Он помахал рукой, как бы разгоняя дым. — Подожди, я закрою окна, ты замерзнешь.

— Не надо. Пусть проветрится. Пойдем лучше в спальню.

— Полин… — Мишель сел на кровати и прижал меня к себе. — Полин… Наверное, наш сын прав.

— В смысле?

— Лучше я буду спать здесь, пока не родится малышка.

Сказать, что ближайшие полгода я буду спать в клинике? Нет, не сейчас. Сейчас у меня не поворачивается язык.

— Ты чудак, папаша Сарди! Знаешь, чем сейчас увлечен Селестен? — Я ласково погладила Мишеля по щеке, мне даже не приходилось прилагать для ласки никаких усилий, такую я испытывала к нему жалость. Слабохарактерно, наверное… — Он читает Миллера!

— Миллера? Кажется, это что-то ужасно неприличное?

— В свое время Мопассан тоже казался верхом неприличия. И даже вальс когда-то не танцевали в приличном обществе. Сейчас другой век. Это уже классика.

— Может быть. Знаешь, Полин, я никак не могу прийти в себя от выходки Селестена. Да и своей тоже. Я ведь чуть его не ударил! Я! Собственного ребенка!

Ну что тут скажешь? В моей голове скопилось слишком много мыслей, чтобы произнести вслух какую-нибудь из них.

— А он принес тарелку с кусками дыни и опять просил у меня прощения… Я тоже каялся! Так не может продолжаться!

— Имеешь в виду, не должно повториться? — поправила я.

— Конечно! Это ненормально!

— Почему, Мишель? В других семьях ссоры, крики и даже мордобой — это норма.

— Но не у нас! Не в нашей семье!

— Мишель. — Я прижалась к нему. — Ты знаешь, мне тоже очень дорога и наша семья, и ее репутация. Но все обстоит гораздо сложнее.

— Ты о чем? — Он напряженно отстранился от меня.

Я пристально смотрела в его глаза. Муж выдерживал взгляд. Ох, только бы не сорвалось: «о твоей любовнице!».

— Утром я была у врача. Он настаивает на том, чтобы я срочно ложилась в клинику. Иначе у Жюльет мало шансов.

— О, Полин! — Мишель обнял меня обеими руками и прижался головой к моей груди. — Что я должен сделать? Как помочь тебе?

От его жаркого дыхания и прикосновений у меня по телу побежала та самая, «предвещающая», истома. Кажется, он задал какие-то бестолковые вопросы?.. Нет, вопросы потом… Я уже не могла ничего с собой поделать, а просто повернула к себе его лицо — такое дорогое, любимое, самое желанное в мире! И мы поцеловались так, как если бы это был наш самый первый и самый долгожданный поцелуй в жизни.