Ах, прица-тройка, перестройка! (фрагмент)

Бор Алекс

– И то правда, - согласился я, вспоминая рассказы, напечатанные в журнале "Вокруг света". Возможно, во мне говорило уязвленное авторское самолюбие, однако ни один из опубликованных в журнале рассказов мне совсем не понравился.
– А о чем твой рассказ "Руки ребенка"?

– Одна враждебно настроенная к Земле цивилизация решила уничтожить жизнь на нашей планете. Они решили заморозить Землю. Приготовили специальные установки и начали действовать. А в это время в кроватке спит пятилетний ребенок, и ему снится сон. Будто бы он куда-то летит и видит перед собой мяч, похожий

на глобус. Он дотрагивается до мяча и чувствует, что тот очень холодный. Почти ледяной. Ему становится жалко мяча, он берет его в руки и отогревает его. Затем просыпается. И тут снова действие переносится к инопланетянам. Установки работают, но Земля не замораживается.

Инопланетяне ничего понять не могут, разбирают установки по замораживанию и улетают домой.

– Здорово!
– восторженно сказал я.

– Вот видишь, - усмехнулась Лена, - а мне написали, что рассказ сырой, непродуманный и антинаучный. Это во-первых. А во вторых, слишком много лирики.

– Но это как раз и хорошо!
– воскликнул я.

– Там, видимо, считают по-другому.

– Дураки они, - грубо заметил я.

– А если они по-своему правы?
– спросила Лена.

– Да все они... сталинисты!

– А при чем здесь Сталин?

– Да при том! Ты что, газет не читаешь?

– Читаю. Иногда... Честно говоря, надоели эти разоблачения...

– То ли еще будет, - заметил я.

Окна деревянного дома, где мы жили, горели радостным приятным светом, внушая приятные мысли о скором покое. Откуда-то доносились аппетитные запахи - очевидно, Лукошкин снова решил продемонстрировать нам свои кулинарные способности. Лукошкин - это преподаватель филфака, наш непосредственный начальник, а по совместительству повар. Из соседнего клуба доносились бойкие песни - это веселилась деревенская молодежь. Из дверей дома вышел обнаженный по пояс Герка Михальский и пошел умываться.

– А что ты еще сейчас пишешь, кроме "Дневника"?
– поинтересовался я у Лены.

– Я об этом никому не говорю, - тихо сказала Лена.
– Но тебе, в порядке исключения, могу... Только ты никому, ладно?

– Ладно...

– Когда на меня находит вдохновение и есть свободная минута - я говорю сейчас вообще, а не конкретно об этой деревне, - я записываю все, что приходит мне в голову. Чаще всего это бывают стихи...

– Да ну!
– я от удивления даже присвистнул.
– Ты пишешь стихи?

– Пишу. Ну и что?
– скромно пожала плечами Лена.
– Кстати, в отличие от моих рассказов стихи уже публиковались. Правда, только в районной газете...

– Уже в районной?
– опешил я.
– Ну, ты, Ленка, даешь...

Я чувствовал, что начинаю восхищаться Леной Зверевой - этой невзрачной, некрасивой, совсем не похожей на романтика девушкой. Трудно было поверить, что она может писать стихи, которые уже публикуют в газетах. Лену уже можно назвать писательницей... А я? Я еще нигде не публиковался. Если не считать моей заметки об охране памятников архитектуры, которая как-то промелькнула в областной молодежной газете. За нее я получил свой первый законный гонорар аж в семь

рублей! Но заметка все-таки именно промелькнула. Ее напечатали, кто-то прочитал - и все забыли. Словно ничего и не было... А стихи - категория более вечная, чем какая-то статья, пусть даже об охране исторических памятников. В стихах отражается душа самого автора. Только в стихах человек раскрывается во всей своей полноте...

– Ты мне дашь почитать свои стихи?
– спросил я.

– Не знаю... Вообще-то я никому не даю своих стихов, пока их не напечатают. Но тебе могу дать в виде исключения... как собрату по несчастью, - Лена усмехнулась.
– А ты потом мне дашь почитать свое.

Хорошо?

– Хорошо...

Мы разговаривали, стоя на крыльце. Из дверей вышли Таня Кедрина, Лена Корнилова и Сульфия Сафарова. У каждой в руках - полотенце, зубная щетка и коробка с мылом.

– О чем секретничаете?
– спросила у меня Таня, останавливаясь рядом.

– Да так, знаешь ли, - развел я руками, - семейные дела...

– Вижу, что семейные, - ответила Таня.
– Смотри у меня, изменник коварный!..

– Почему изменник?
– наигранно возмутился я.
– Разве я виноват, что вас двадцать шесть штук, а нас всего четверо? То есть на одну штуку мужского пола приходится шесть штук женского пола. Гарем можно открывать!

– Я тебе дам гарем!
– шутливо прикрикнула на меня Таня.
– Развратник...

– Ну вот, уже оскорбляют, - сказал я поникшим тоном.
– Что за народ...

– Ладно, не расстраивайся, - снисходительно ответила Таня.
– Я тебя на первый раз прощаю...

– А на второй?

– А на второй мы еще посмотрим.

– Кто это мы?

– Я, Корнилова и Сафарова.

– Трое на одного? Так не честно!

– Честно, честно, Андрюшенька, - подала голос Леночка Корнилова, и девчонки побежали умываться. Навстречу им попался Михальский, который окатил их холодной водой. Визгу было на всю деревню... Местные, наверное, подумали, что кого-то режут. Или насилуют...

– Скоро меня здесь растерзают на сувениры, - сказал я Зверевой.

– Не должны, - улыбнулась Лена.
– Общественность в моем лице не допустит, чтобы безвинно погиб в расцвете творческих лет будущий лауреат Нобелевской премии в области литературы... Чем черт не шутит?
– заметила она с добродушной усмешкой.

– Слушай, давай этот вопрос обсудим чуть позже, - сказал я.
– Из окна несутся такие аппетитные запахи, что я сейчас буду умирать с голода...

– И то правда, - согласилась Лена, и мы пошли в дом.

5.

Закончилось утомительное, но увлекательное действо под названием "комсомольское собрание", и мы покидали здание филологического факультета, чтобы назавтра прийти сюда снова - "грызть гранит науки".

Оказалось, пока мы заседали, наступила самая настоящая зима.

Всего четыре часа назад лениво светило слабое ноябрьское солнце, небо было ясное, почти безоблачное, а электронный термометр в центре города на старинной колокольне, в обиходе именуемой Башней, показывал пять градусов тепла.