Ах, война, что ты сделала...

Синельников Геннадий

40-я армия готовилась к встрече очередного партийного съезда, но этот случай, ставший известным узкому кругу лиц, в том числе и самим афганцам, как-то не вписывался в нужную композицию дружбы и братства между советским и афганским народами. По жалобе местных активистов данный факт проверялся офицерами армии и округа, но якобы не подтвердился.

Источники, близкие к военным верхам, рассказывали, что во время работы съезда Л. Брежневу доложили о случившемся в Афганистане. Туда вылетела комиссия ЦК. КПСС. Скрытый факт стал достоянием общественности. Было возбуждено уголовное дело, в результате которого двоих военнослужащих приговорили к высшей мере наказания — расстрелу, троих — к большим срокам заключения.

Да, война это очень жестокая вещь, но даже на ней существуют негласные

правила, нарушение которых вызывает омерзение и непонимание со стороны воюющих. Это — садизм, предательство, продажа оружия, боеприпасов, неоправданная жестокость, насилие и многое другое. Делающие это — не солдаты, а подонки в советской форме.

Был случай, когда писари штаба, которые ни разу не ходили на боевые операции и не слышали, как свистят пули, повздорили между собой. Один, решив отомстить товарищу, положил ему в постель боевую гранату, а растяжку от чеки протянул через проход между кроватями. Расчет был прост: обидчик идет к своей постели, задевает растяжку, та выдергивает чеку, граната взрывается, уничтожая сослуживца. Но раньше выверенного им времени в палатку вошел совсем другой солдат и, ничего не зная об этом, наткнулся на коварство своего сослуживца.

Помню, как плевались многие «афганцы», когда был подписан Указ Президента СССР М. Горбачева об амнистии военнослужащих, совершивших преступления на территории Афганистана. Может, он и носил гуманный характер, но в памяти всплывали факты и имена тех, которые по существующим моральным нормам не имели права даже жить на земле. Время лечит, притупляет боль утраты. Но многое не забывается вообще.

— Я сейчас читаю книгу про фашизм и Гитлера, так вот вы еще хуже фашистов, — сказал нам однажды богатый афганец, присутствовавший на месте аварии, которую совершил пьяный водитель нашей бригады.

Конечно, за такие слова его можно было запросто расстрелять, но мы проглотили сказанные им слова, как очередную горькую пилюлю, потому что факты, как говорится, были налицо. Они роняли наш авторитет и умело использовались душманами в борьбе против нас. Да, «накуролесили» мы в Афганистане здорово. Думается, что мирных жителей страны в той войне мы уничтожили во много раз больше, чем вооруженных бандитов. Так мы жили, так воевали. Убивали, зная главную, стратегическую задачу — победить. А как поступать в той или иной обстановке, это было наше право, и мы пользовались им на полную катушку. И действовали, очевидно, правильно. За два года моей службы в Афганистане я не помню, чтобы кто-то из командиров был наказан за превышение полномочий в бою. Эти «полномочия» не измеришь, особенно когда по тебе стреляют, а так хочется жить. Тот, кто рядом с тобой, как и ты, такой же обреченный, он тоже хочет жить, поэтому стреляет и убивает без разбору, лишь только чтобы выйти из боя живым. Такой человек поймет тебя, а тыловые крысы и прочая шваль, которая так ничего и не поняла в той жизни, не в счет! А победителей, как известно, не судят.

О чем можно было рассуждать, если вокруг шла война. Уже после замены в Союз я услышал, что начальник Кандагарского ХАДа был сыном крупного душманского руководителя, который находился в Пакистане. Вот откуда умышленное предательство и вредительство в органах государственной безопасности страны, и это наблюдалось не только в нашей провинции. Наверное, не тех и не в достаточном количестве «отправляли мы в Кабул», если по прошествии стольких лет у руководства страной стоят многие из тех, с кем мы воевали тогда почти 10 лет по разным сторонам «баррикад», а бедные крестьяне по-прежнему воюют за свое «светлое будущее».

Иногда думаю, а не жестоко ли мы поступали в Афганистане, выполняя интернациональный долг, и как бы поступил я сейчас, окажись снова в той обстановке 1980–1981 годов, только в более зрелом возрасте? Да, наверное, так же, и нечего лукавить, оправдывая себя, что можно было бы поступать иначе. Иначе быть не могло! Там шла истребительная партизанская война. Война без правил. Чтобы сохранить своих подчиненных, себя, у нас был один выход — прокладывать себе путь к мирной жизни только с помощью автоматов и пулеметов и через трупы своих врагов дойти до своего светлого и радостного

дня — замены. Каждый бой для нас был победным. Но парадокс заключался в том, что при всех наших успехах нет у нас, афганцев, как у ветеранов Великой Отечественной войны, своего Дня Победы. Наверное, потому, что в той войне наша мощная держава с ее «непобедимой и легендарной» армией понесла в целом невиданное и неслыханное поражение, которое стало началом краха всего нашего государственного строя, идеологии, политики, веры в свою партию, правительство, вооруженные силы, закон и справедливость.

Чего греха таить, наши солдаты могли позволить себе забрать у афганцев часы с рук, вещи из домов. Афганцы приходили жаловаться в часть. Был приказ: все конфликты с жалобщиками решать «полюбовно». Иногда для опознания виновного в правонарушении строили подразделение. Потерпевшие зачастую указывали на военнослужащего, который даже и не был в том рейде или находился в другом районе боевых действий. Это вскоре натолкнуло нас на мысль, что бедняки действуют по чьей-то указке, вымогая для себя материальную выгоду. Долгое время терпели такие жалобы, но вскоре стали отправлять жалобщиков подальше. Но хуже были свои, советские руководители, начальники, различные проверяющие, которые в открытую провоцировали боевых офицеров на явный грабеж и воровство.

— Что они, сволочи, делают, — делился перед самой моей заменой недавно назначенный на должность замполит батальона. — Пришел как-то ко мне майор, проверяющий из штаба округа, посмотрел документацию, побеседовал с солдатиками, а потом и говорит мне: «Плохо работаете, товарищ капитан. Вынужден доложить начальнику Политического управления округа, что с обязанностями вы справляетесь с трудом. Видимо, мне с вами нужно еще плотнее поработать, приглядеться получше, подумать и высказать свои предложения члену Военного совета округа о целесообразности и соответствии занимаемой вами должности. Да, кстати, я теперь часто буду в вашей бригаде и поэтому возьму вас под личный контроль».

Короче, такого мне наговорил, так застращал, что я и на самом деле испугался. Вижу, к чему клонит сволочь, а что поделаешь: ведь от его оценки и докладов вышестоящему руководству зависит моя судьба. Хочется, чтобы все было хорошо, как и есть на самом деле, а он гнет свое: «все очень плохо». Потом, когда остались с ним наедине, он мне и говорит: «Товарищ капитан, у моего начальника сын упал с мотоцикла, порвал американские джинсы, сломал японский магнитофон, часы „Сейко“, ручку с позолоченным пером. Начальник расстроенный, нигде достать не может. Он сказал мне, что у вас этого барахла здесь навалом. Помочь нужно полковнику. Да он и сам, возможно, сюда скоро подъедет, так что имейте в виду. Я еще денька три здесь поработаю, так ты, замполит, уж постарайся. Я увезу ему, скажу, что ты помог. Зачтется в дальнейшей службе».

— Какой негодяй! — продолжал возмущаться он. — И ты смотри, как все хитро — не мне, мол, а начальнику. Начальник-то шишка, против не попрешь, хотя голову на отсечение даю, что он и не подозревает, какой ушлый у него офицер в отделе. Да и не будет он об меня мараться, у него есть свой «снабженец». Крохоборы проклятые. Пошел бы этот майор со мной в рейд, посмотрел бы, сколько «такого барахла» и где валяется. Но ведь ничего не поделаешь, надо просить ротных, чтобы достали, а не то напишет плохой акт. Наврет с три короба, преувеличит, но никому ничего не докажешь. Они ведь смотрят на работу мерками Союза, и наплевать им на наши условия, особенности и специфику службы… Геннадий, как вы работали здесь? Неужели и тебе предлагали «помочь начальнику»? И как ты выходил из такой ситуации? Ведь эта просьба, как палка о двух концах: попросишь ротного достать, считай, что навсегда потерял моральное право наказывать его за грабежи. Ведь «достать» — это забрать, ограбить. Неужели они не понимают, что часы и джинсы на дороге не валяются? Конечно, можно еще купить ему то, что он просит, но на свои деньги, хотя это очень дорого. Раз купишь, потом будешь покупать ему все время. Он-то не будет знать, что я покупаю на свои, посчитает, что все это без особого труда дается мне в рейде. А у меня своя семья, зачем я буду отрывать от нее? Чтобы задабривать этих сволочей? Что делать, подскажи!