Ах, война, что ты сделала...

Синельников Геннадий

Сориентировавшись в сложившейся обстановке, я понял, что долго задерживаться здесь нам нельзя, надо быстрее выходить из города, а то враг подтянет еще силы, и тогда нам станет очень жарко, и прольется много крови.

— Ну, что, командир, в голове взвода, в пешем порядке вперед! — поставил я задачу лейтенанту, который еще совсем недавно ругал афганцев и взвод которого в боевом построении оказался впереди.

Его испуганные глаза говорили мне, что он пока еще не был готов идти впереди, прикрывая своих подчиненных и подставляя свою грудь под пули. Чертыхнувшись, с группой управления батальона я побежал вперед, дав команду подразделениям и водителям БТРов на движение. Стреляли без команд и предупреждений. Стоило появиться человеку в поле нашего зрения,

как раздавались очереди, и он тут же падал. Стреляли не целясь, времени на это, как всегда, не было. В бою иногда секунды решали: жить тебе или умереть. Пулеметы вели огонь по крышам домов, заборам, всему, что могло послужить укрытием для душманов. Сыпались стекла в домах, потянуло дымом и гарью. Канонада боя глушила и закладывала уши.

Знали, что выстрел гранатомета, очередь автомата могут раздаться отовсюду, даже из кажущегося безлюдным дома. В Афганистане и руины стреляли. Это мы уже испытали на себе. Поэтому сплошной огонь по всему сейчас был нашим спасением от гибели.

Боковым зрением увидел мелькнувшую справа тень. Вскинул автомат.

— Дуст! Дуст! Друг! — лепетал испуганный афганец, прижимаясь к стене.

Хороший афганец — это мертвый афганец! Друзей здесь нет, тем более в бою!

Короткая очередь прямо в испуганные глаза, и снова бег. Где-то выстрелил гранатомет. Молились, чтобы душманы не подбили БТР — иначе он перекроет дорогу и получится западня, из которой мы не сможем вырваться без больших потерь. Воевать мы научились не только в горах, но и в городе. В этом были свои особенности, и первая — это то, что враг рядом и стреляет в упор и, чтобы обнаружить и уничтожить его, зачастую нужны не минуты, а секунды. Малое пространство, ограниченное домами улиц, также не давало нам возможности для маневра и делало нас наиболее уязвимыми перед нашим противником. Конечно, очень жаль было разрушенных домов, красивых витрин лавок, магазинов, но очень хотелось жить. И наши жизни стоили гораздо больше того уничтоженного, разбомбленного и развороченного, загубленного, расстрелянного и сожженного нами в той стране.

Вот и долгожданная окраина, где утром мы фотографировались с дуканшиками. На открытой площадке возле знакомых торговых лавок на треногах стояли большие фотоаппараты, рядом с которыми суетились какие-то люди.

— Утром их, кажется, здесь не было. Что-то здесь не так.

Фотографы, не обращая внимания на стрельбу, продолжали вести фотосъемку.

— На кого же они работают и что фотографируют, если вокруг, кроме нас, никого нет? Наверное, все заранее и специально подстроено, чтобы обеспечить фотографирование нашего поражения. Нет, не бывать этому!

Автоматные очереди, хруст сломанной аппаратуры под ногами.

— Все, теперь можно передохнуть!

Командир роты позвал меня к лавке, где мы утром фотографировались.

— Отсюда тоже стреляли. Пришлось бросить гранату.

В лавке на полу лежали три трупа мужчин с оружием.

Среди них и наш знакомый — хозяин лавки, который еще утром называл нас друзьями.

Разбили керосиновую лампу. Бросили зажженную спичку. Огонь заплясал по тюкам ткани, полкам. Когда сели на БТРы, дукан с хозяином и его друзьями уже полыхал вовсю. Война есть война, и кто в ней не за нас, значит, наш враг, а его уничтожают не церемонясь, без сожаления и промедления.

Гибель человека — это всегда трагедия. Советника-майора Парфенова я знал немного. Он приходил в батальон к комбату. Они часто сидели в палатке, вели разговоры о жизни, вспоминали родную Украину.

В ту последнюю встречу Парфенов поделился своей радостью: через несколько дней он летит в Союз, увозит с собой беременную жену к родителям. Скоро в семье будет третий ребенок. До замены советнику оставалось совсем немного. А это означало — все, конец войне, переживаниям, страхам и всему остальному негативному, что пришлось пережить в этой стране!

Тот мартовский боевой выход в Кандагар, бой на его улицах стал для Парфенова последним. Душманская автоматная очередь прошила комбата и советника. Парфенов

получил два пулевых ранения в живот и через несколько часов скончался в госпитале. Как мы узнали потом: жена Парфенова, узнав о гибели мужа, сошла с ума. Такая вот дикая трагедия войны!

Вернувшись в бригаду и доложив командиру о результатах выхода, мы поехали в госпиталь навестить раненого комбата. Александр Николаевич встретил нас грустной, вымученной улыбкой, бледный и какой-то осунувшийся. Операцию ему уже сделали, и он сидел на больничной койке, прижимая кровавую повязку на ране. Пуля, войдя спереди и пройдя в нескольких миллиметрах от сердца, пробила левую лопатку и вышла наружу.

— Вот, не сберег я свою «дубленку», а так хотелось вернуться домой здоровым и не заштопанным. Не получилось! Все, отвоевался я, да, наверное, и отслужился. Хирург сказал, что все последствия ранения еще впереди: перебит какой-то жизненно важный нерв. Не повезло мне. С одной стороны — радостно, что я живой, не то что Саша Парфенов, а с другой? Ну, остался жив, теперь уволят меня со службы, а что дальше? Кому я нужен такой, на что будет жить моя семья, у меня же трое малых детей?

Рядом с его койкой поставили два табурета, выставили на них водку, консервы, хлеб, кружки. Помянули умершего советника. Порадовались, что исход боя для комбата оказался более удачным, чем для его друга.

«Сидели ведь рядом, обоих ранило с одного автомата, только вот Парфенова уже нет, а комбат живой, ну и слава богу!» — рассуждали мы.

И только выпив изрядную дозу водки, майор Пархомюк осознал, что сегодня он побывал на краю своей могилы.

— Все-таки хорошо, что остался жив, — радовался он. — Ну а что шкуру продырявили, что ж — поживу и в такой. Завтра меня отправляют в Ташкентский госпиталь. Пролежу, наверное, долго. Вы уж здесь воюйте, чтобы все нормально было. Себя берегите, ребят зря под пули не посылайте. Не надо героизма. Вам всем нужно выжить и вернуться домой. А результаты боя? Если они нужны афганцам, пусть сами и воюют. Берегите себя! Как жаль мне Саню Парфенова, его семью, да и вообще всех. Зачем мы сюда пришли, во имя чего ввязались в эту мясорубку? Пусть будут прокляты те, кто заварил эту кровавую кашу! Их дети здесь не воюют, а чужих им не жалко. Только как жить после всего увиденного здесь?

Забулькала водка в кружках. Все молча выпили.

Через несколько месяцев лечения комбат вернулся в бригаду. Вернулся, чтобы сдать должность, собрать необходимые документы и навсегда покинуть Афганистан. Он хотел попасть на личный прием к командующему Туркестанским военным округом, в надежде как-то изменить свою дальнейшую судьбу. Александру Николаевичу была установлена инвалидность, и в соответствии с законом он должен быть уволен из Вооруженных Сил. В Ташкенте он узнал, что выслуга лет для начисления ему пенсии у него неполная и поэтому она будет маленькой. Для исправления положения ему нужно было еще прослужить в армии несколько лет. Поэтому он ехал к командующему с очень важной проблемой, надеясь и веря, что он решит его судьбу в соответствии с заслугами перед Родиной, во благо которой он и стал таким. Левая рука его усохла. Он спокойно гасил об нее горящую сигарету, жег ее зажигалкой: кожа пузырилась, но боль не ощущалась. Движения руки стали ограничены. Даже кружку воды он не мог держать без помощи правой руки. А по какой-то классификации каких-то там давних годов ранение комбата относилось к категории легких, и это тоже было не в его пользу.

— Да, не сберег я себя, — вновь и вновь сокрушался он. — Знал бы, что так все повернется, наверное, поступил по-другому. Кому я теперь такой нужен? Если уволят из армии, куда мне идти? Я всю свою жизнь служил и умею только стрелять, водить технику, обучать этому солдат. Свою гражданскую специальность уже давно забыл. Что делать? Как жить?

— Вы просите у командующего, чтобы он оставил вас еще в армии. Пускай направят куда-нибудь в военное училище преподавателем или на какую-нибудь штабную должность. Должны же побеспокоиться о вашей дальнейшей судьбе, — успокаивали мы его.