Ахматова: жизнь
Шрифт:
Тираж тоненького «Вечера» крохотный, деньги Гумилев выложил авансом, и уже 7 марта 1912 года Михаил Зенкевич вывез из типографии и ахматовский «Вечер», и свою «Дикую порфиру», изданную в аналогичном оформлении и под той же маркой: «Цех поэтов». Отпраздновать это событие решили в шикарной квартире жены «стряпчего» «Цеха» Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой, урожденной Пиленко. Вообще-то парадиз на Манежной был собственностью матери будущей героини французского Сопротивления, но по особо торжественным дням госпожа Пиленко-Делоне-Нарышкина предоставляла апартаменты в распоряжение дочери. На сей раз случай был незаурядный: новорожденные акмеисты демонстрировали (граду и миру) доказательства своей конкурентоспособности. В «Поэме без героя» Анна Ахматова отдаст дань
Пространство бунта против диктата символистов Гумилев и в самом деле организовал железно. Ядро (штаб, интеллектуальный центр) – шестерка убежденных акмеистов: Гумилев, Городецкий, Мандельштам, Зенкевич, Ахматова, Нарбут. Ближайшее окружение (и укрепление) – открытое литературное объединение «Цех поэтов» с подвижным составом. Группа поддержки – авторский коллектив «Аполлона», в котором Гумилев, ведущий критик и хозяин отдела поэзии, определяет линию наступления на литературном фронте. Друг и соратник лидера «цеховиков» – Михаил Лозинский, формально к ним не примкнувший, литературный редактор издательства «Цех поэтов», а также главред полужурнала, полуальманаха «Гиперборей». Издательской марки «Цех поэтов» на нем нет, но де-факто это его печатный орган. Словом, линия обороны, которую в любой момент можно развернуть в линию наступления, Гумилев выстроил безупречно. Учел все, даже то, что собственный сборник «Чужое небо» нецелесообразно издавать в той же серии и под тем же грифом, что и книги Ахматовой, Зенкевича, а некоторое время спустя «Скифские черепки» Лизы Кузьминой-Караваевой. «Чужое небо» выйдет в свет как издание журнала «Аполлон» в самом конце марта 1912 года.
Не последним пунктом задуманного Гумилевым проекта была и презентация «Вечера» и «Дикой порфиры»: гости строго по выбору, шампанское лучшей марки, героев торжества Анну Ахматову и Михаила Зенкевича увенчали настоящими, в олимпийском стиле, лаврами. Венки смастерили под наблюдением рукодельного Городецкого, ветки закупила в павловских оранжереях и привезла в город Ахматова. Она же оставила краткое описание этого шоу:
«…Когда одновременно вышли "Дикая порфира" и «Вечер», их авторы сидели в лавровых венках. Веночки сплела я, купив листья в садоводстве А.Я.Фишера. Хорошо помню венок на молодых кудрях Михаила Александровича…»
Запомнился Анне Андреевне и налог на первую творческую радость – налог на радости судьба берет всегда. От лучшего в столице шампанского ее вдруг так замутило, что еле досидела до конца триумфа. Почти месяц тревожили ее внезапные приступы дурноты и разные прочие непонятности, но Валя, посоветовавшись с мужем, успокоила. Ты просто нервничаешь, Анечка, из-за книги, ну и весна, со мной тоже было, но, видишь, пронесло. К великому огорчению Срезневского: спит и видит себя окруженным целым выводком наследников и наследниц.
Анну не пронесло.
Гумилев отнесся к случившемуся по-деловому, как будто это не Анна, а бульдожка Молли понесла. Доложив об ожидаемом прибавлении семейства Анне Ивановне, в неделю обеспечил «Аполлон» материалами на два выпуска вперед, а жене приказал – ну, почти приказал – немедленно собираться в дальнюю дорогу. За теплом и солнцем. Мать все беременности просидела в волглом Кронштадте, а потом мучилась с нашими хворями. Позаботился и о книгах в дорогу – привез только что вышедшие томики Павла Муратова «Образы Италии». «Надеюсь, этого хватит надолго». И оказался прав: муратовской Италии Ахматовой хватило даже на «Поэму без героя». Николай, знакомый с Муратовым по публикациям в «Аполлоне», вчитываться не стал: потом, потом, сначала сами будем смотреть и думать. Даже маршрут наметил не по Муратову. «Образы Италии» начинаются и кончаются Венецией. А мы, Аника, начнем с
Ехали медленно, с пересадками и только к середине апреля оказались в Сан-Ремо, где у родственников покойной Маши Кузьминой-Караваевой была не бог весть какая богатая недвижимость. Прожив неделю, сели на допотопный пароходик и через Пизу добрались до Флоренции. По плану Николая Степановича следующим пунктом назначения был Рим, но Анна от Рима отказалась, предпочла вечный город с его громкой мужской славой лишней неделе на родине Данте. Муж уехал один, взяв с нее слово, что будет не только бродить по сумрачным музейным залам, но и кормить сына солнцем. В том, что у них родится сын, Гумилев был почему-то твердо уверен. Он теперь, после «Чужого неба», стал каким-то уж очень уверенным. Анна даже вспомнила блоковское, презрительное: шли уверенные и женщины уверенных. К женщинам уверенных в себе мужчин Анна себя не причисляла:
Помолись о нищей, о потерянной, О моей живой душе, Ты, в своих путях всегда уверенный…Стихи получились нехорошие, самоуничижительные, а значит, не совсем искренние. Чувство своего пути и пути уже найденного было в ней настолько сильным, что про себя она называла его – шестым чувством. А вот Коля… Так ли он в себе уверен, как кажется со стороны и вчуже? Почему ни разу не спросил, что она думает о «Чужом небе»? Может, считает, что и эта книга, уже четвертая, все еще обещание чего-то большего?
Среди прекрасного чужого изобилия Анна чувствовала себя обездоленной. Вот и Блок после Италии вернулся не просто в Россию, на родину, а в нищий рай:
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые Как слезы первые любви.Когда эти стихи Ахматова прочла впервые, они показались слишком уж экзальтированными. Ну, прямо культ убожества. Но здесь, в Италии, и особенно во Флоренции, где каждый камень свидетельствовал: великое прошлое не умирает, а продолжает жить в настоящем и, может быть, превращается в будущее, – она поняла Блока. Не умом, пуповиной. Через пуповину, как однажды выразился брат Андрей. Чтобы справиться с проклятием обездоленности, с черно-белой завистью к чужому богатству, надо полюбить обездоленность, сладость обездоленности. Блаженны нищие духом.
Николай с ней не согласился.
– Благороднее полюбить чужое как свое. Трудно? Трудно от слова «труд». Ты когда-нибудь задумывалась, почему? Да потому что каждый из нас, русских, немножко или множко Илья Ильич Обломов. Лень думать, лень действовать, лень работать. Лень – мать всех русских пороков и даже мачеха нашего изобретательства. Заметила? Самые изобретательные люди – лентяи. А почему? А потому, что труднее всего оправдать свою лень. Что ты говоришь себе, если чувствуешь, что тебе лень поднять с пола упавший журнал? Или положить на место платяной веничек?
– Говорю: все равно все пропало. А ты?
– А я ничего не говорю, потому что ни книг, ни журналов на пол не роняю.
Ни Оспедалетти, ни Сан-Ремо восхищения Анны Андреевны не удостоились – унылая итальянская Ривьера, ничуть не лучше Одессы. И в Генуе больше думала о Тютчеве, чем о здешних красотах (о Тютчеве, об его итальянских терзаниях, о тайном романе с будущей второй женой ей много и интересно рассказывал Чулков). Даже Пиза со знаменитой башней оставила почти равнодушной. Впрочем, и Николай сильных эмоций не выражал, хоть и застоялся дольше обычного у мрачно-блестящего «Триумфа смерти». И когда потом, на обратном пути, в хорошую минуту прочел стихи о Пизе, Анна в который раз поразилась его скрытности. Имя художника, написавшего «Триумф», Анна запамятовала, а вот о том, что Колин «сатана» взят с той фрески, догадалась. «Пиза» была, кажется, первым стихотворением Гумилева, которое Анна Андреевна целиком запомнила с голоса: