Аховмедская святыня
Шрифт:
Когда они уже остались вдвоем, Мих тяжело уселся на пол. Ноги ходили ходуном, а тело точно перенесло горячку. Орчук поглядел на дорожный сундук Его превосходительства, оставленный в спешке, и его бережливая натура опять взяла верх. Стал он думать, куда приспособить теперь такую нужную и брошенную вещь.
— Ну и ночка, — сказал вроде сам себе Витольд Львович.
— И не ночка уже, господин, — кивнул в сторону окна Мих.
Там, освещая купола церкви Симеона Исповедника и частично сбитую черепицу ближайших доходных домов, далеко, почти за краем земли, алела в прорехах туч предрассветная
— Теперь что делать будем, господин?
— Думаю, Мих, что выражу общее мнение. Теперь мы будем спать.
Глава 19,
что и не глава вовсе, а скорее эпилог
— Скучно, — пожаловался Мих.
— Займись чем-нибудь конструктивным, — отозвался из-за книги Витольд Львович.
Сам господин даже в их служебном бездействии находил для себя массу полезных занятий. Один день у него пошел на чистку револьвера и заточку клинка в трости. Другой на полную, или как выражался Меркулов, «генеральную» уборку (Мих сначала насторожился, ибо ожидал, что посмотреть, как они вычищают кабинет, явится некий генерал), потом вот сел за книги. А ему, орчуку, спрашивается, что делать?
Нет, пробовал, конечно, полукровка по примеру титулярного советника в чтение удариться. Но тягостно целыми днями над книгами корпеть, глаза устают, лоб затекать начинает, в висках стук происходит. Да и большей частью держал у себя Витольд Львович все труды бермудные, подкупая новые все с теми же замысловатыми названиями: «Воображаемая геометрия» Лобачевского, «Хирургическая анатомия артериальных стволов, с подробным описанием положения и способов перевязки их» Пирогова, «История государства Славийского» Карамзина.
Миху же нравились романы, обязательно с приключениями. Чтобы герой в них либо стрелял метко, либо силой обладал исключительной или ловкостью, а геометрии эти — муть одна сплошная. Вот и приходилось теперь орчуку сидеть подле Меркулова на крепком табурете (сумел у сослуживцев выпросить, ведь в самом кабинете выделенном только шкаф, стол да стул господский, а про полукровку вроде как забыли) и откровенно скучал. То потолок начнет рассматривать, то пальцем возить по стене начнет, то нос почешет.
Уж как хотел орчук, чтобы поскорее закончилась круговерть опасная, а вот завершилась она, и непривычно теперь. Едят как положено, по три раза в день (полденные перекусы тут не в счет), спят тоже по режиму особому, чтобы глаза с утра не продирать через силу, даже на службу пешком стали ходить неспешно, а все равно скучно.
За окном зашуршало, появилась сначала одна рука, потом вторая, а после внутрь влез и сам Сенька. За пазухой у него была спрятана свежая, но уже смятая газета с загнутыми углами. Мальчишка по-хозяйски огляделся, вытер вечно сопливый нос и кивнул орчуку.
— Дядя Мих, дай пирожок.
— Еще тебе чего дать? — Спросил полукровка с напускной строгостью. — Сколько раз тебе говорили,
— Ой, там пока бумагу выпишут, пока вас известят, пока пустят, полдня просидишь, — стал вытаскивать газету мальчишка. — А тут по трубе взобрался, и все. Ну дядя Мих, дай пирожок, смотри чего принес.
Он протянул свернутые листы, но не орчуку, а сразу Меркулову. Витольд Львович оторвался от книги, взял газету, поданную не с первой страницы, а с четвертой и стал читать вслух.
— По причине здоровья моршанский обер-полицмейстер Муханов Александр Александрович, полный кавалер орденов и… — титулярный советник пробежал глазами менее любопытное и остановился на самом значимом, — подал прошение Его Императорскому Величеству о выходе на пенсию… Мих, да дай ты уже Сеньке пирожок… В ближайшее время Его превосходительство отправится в родовое имение под Охотском.
— Это ж у черта на рогах, — удивился орчук, вынимая из-под ручника купленные утром пирожки.
— Я думал, его в острог упрячут, — схватил грязной рукой угощение мальчишка и тут же кусая, — у… с капустой. Вчера лучше были.
— Вот ты вчера и приходи. Да и вовсе болтать тебе об обер-полицмейстере не положено. Смотри, у меня, разболтаешь кому…
— Дядя Мих, так я же свой, я ж ни в жисть!
Как ни странно, тянулся мальчишка к Миху, да и орчук Сеньку полюбил. Вихрастый, смышленый, шустрый, единственно только улица на нем уже отпечаток свой поставила: и манерами, и поведением. С жизнью прошлой и общением он не завязал, якшался с личностями всякими подозрительными. Через это у Миха с Витольдом Львовичем основные споры и шли. Меркулов упорствовал, что мальчишку к хорошей жизни надо через доброту и ласку приводить, Мих же упор делал на строгость и дисциплину.
— Дядя Мих, а ты возьми завтра с рыбой, ужо они вкусные, жуть.
— Через дверь зайдешь, возьму.
— А как же ты возьмешь, ежели покупаешь утром, а я к обеду прихожу?
— Вот так. А научишься как человек являться, закажу большой орчий пирог с мясом и весь тебе отдам.
— Да ну? — Чуть не подавился капустой Сенька и задумался.
— А и вправду, господин, чего Его превосходительство в острог не отправили?
— Если арестовывать Муханова в открытую, то придется и статью раскрывать. А вы сами только подумайте, обер-полицмейстер столицы и изменник. Смута будет. К полиции, опять же, доверие утратится. Лучше Александра Александровича в ссылку отправить, да подальше, чтобы не разболтал чего. Думается мне, не вернется он оттуда уже, надзор за ним будет соответствующий.
— Дядя Мих, дай три копейки.
— На что тебе?
— Как на что, за газету отдать. Я же почти воровать перестал.
— Как же тебе газету отдали?
— Да я и не спрашивал. Знаю же, что обернусь с деньгами, а так лишний раз бегать придется.
Вздохнул орчук, ну что с мальчонкой этим делать будешь, но все же деньги дал. Тяжело он теперь с каждой копейкой расставался. Поистрепало их положение плохая расчетливость Витольда Львовича: туда, Мих, денег дай, сюда выдай. Чуть крепко не поругались, но все же полукровка своего добился и теперь все вопросы, с тратами связанные, самолично решал.