«Ахтунг! Покрышкин в воздухе!». «Сталинский сокол» № 1

Полищук Евгений

Когда они подошли к дому, было уже совсем темно, только в некоторых окнах тускло мерцал свет. Кругом было тихо, где-то вдалеке лаяла собака.

Летчики открыли входную дверь и наугад двинулись коридорчиком, пока не уперлись в дверь. Открыв ее, они оказались в небольшой чистенькой комнате, посреди которой за маленьким столиком сидела девушка в белом халате и что-то писала при свете керосиновой лампы. Рядом на столе лежала книга.

«Со мной ничего не случится». Она медленно вывела эти слова, посмотрела на них, вздохнула и, положив руку на столик, стала смотреть в темное окно.

Какой унылой фразой она заканчивала письмо

к матери. Пожалуй, все происходящее с ней вовсе не так уж и грустно, вот только не хватает настоящего чувства. И рождает эти настроения городок Манас, куда недавно перебрался их батальон аэродромного обслуживания. Все девчонки в санчасти суетятся и болтают. Первое, что приходит на ум, когда она думает о Манасе, – это нескончаемый шум морского прибоя, то усиливающегося, когда на море поднимается ветер, то ослабевающего до редкого тихого нашептывания, и этот непередаваемый запах моря.

Она расположилась в приемной лазарета, где регулярно дежурит по ночам. Решив еще раз перечитать письмо, взяла листок в руки.

«Ты, должно быть, уже получила мои последние письма из-под Миллерова, еще одно я отправила пару дней назад из Махачкалы. Очень трудно подобрать слова… мне так хочется рассказать, как прекрасна эта республика, но я боюсь перестараться, а то ваша нелегкая жизнь может показаться вам совсем ужасной. Сейчас я сижу в лазарете, как всегда дежурю…»

Она оторвалась от письма и подумала: «Сволочь этот начальник санслужбы. Видишь ли, понравилась, и тут же полез… А когда получил по морде, решил мстить. Теперь при каждом удобном случае загружает работой. Приходится отвечать за амбулаторию и хирургический блок, а по ночам – дежурить в лазарете. На мне свет клином сошелся! Других нет, везде я и я. Спасибо девчонкам – хоть изредка добровольно подменяют, позволяя урывками поспать. Но маме об этом знать ни к чему».

Она опять продолжила чтение письма.

«…Но вообще-то мне нравится здесь даже одной. Больше всего на свете я хотела бы, чтобы ты была здесь и ради тебя самой, и ради меня, конечно. Ну, ты понимаешь, о чем я. Впервые за пятнадцать месяцев с начала войны, испытав сполна и горечь отступления, и боль утрат, и тяготы фронтовой службы, мы, наконец, пришли в себя и обогрелись под ласковым южным солнцем.

Представь себе – наша санчасть расположилась в доме на берегу моря. Где-то под обрывом оно вздыхает, лениво перекатывая гальку. Открываешь утром окно, и комната наполняется острыми запахами морской соли, рыбной чешуи, спелыми яблоками и табаком, который здесь выращивают.

При желании можно сойти вниз, на пляж, выкупаться в море и побродить по берегу. Идешь и натыкаешься на брошенные рыбаками обрывки старых сетей с высохшими морскими водорослями.

Суровую зиму 41-42 года вспоминаю как что-то ужасное. Особенно трудно было во время дежурств на аэродроме. Сидишь бывало в промерзшей насквозь санитарной машине и чувствуешь, как постепенно превращаешься в ледышку.

А наши бедные авиатехники! Они днюют и ночуют на аэродромах возле своих самолетов. Обморожение среди них было обычным явлением, хотя мы и старались как могли им помочь. Приходилось только удивляться, как люди не простужались, круглосуточно находясь на морозе

и ветру, когда они ели и спали? С обмороженными лицами и руками, насквозь пропитанные бензином и маслами, они самоотверженно делали свое дело. Все мы из батальона аэродромного обслуживания, или, как у нас говорят, БАО, – связисты, метеорологи, медики, оружейники, солдаты аэродромной роты, автомобилисты, интенданты – все мы обеспечивали постоянную готовность наших подразделений».

Подумав, она приписала:

«А в целом у меня все прекрасно. Подруги прекрасные. Самая близкая – Тая Попова. Она заведует аптекой, очень строгая, но по сути – добрый, душевный человек…»

Рядом кто-то кашлянул, и на письмо упала тень.

Она подняла голову. В полутьме передней стояли трое. Впереди капитан – выше среднего роста, лет тридцати, широкоплечий, статный, с несколько угрюмым выражением лица, с орденом Ленина на груди. Из-за его плеча выступал высокий, тонкий, светловолосый лейтенант с лукавыми, смеющимися глазами. Третьего она не рассмотрела.

– Добрый вечер! – приветствовал ее лейтенант.

– Здравствуйте.

– Капитан Комоса у вас лежит?

– Да, у нас.

– Разрешите нам его проведать?

– Почему так поздно? – строго и даже неприветливо спросила она.

– Задержались на аэродроме, – с виноватым видом объяснил лейтенант. – Он наш друг, и нам надо сегодня его обязательно проведать.

Пока лейтенант вел переговоры, капитан, заложив большой палец правой руки за ремень на поясе, молча разглядывал девушку. Его облик и осанка – все было серьезным и основательным.

– Ну что ж, – после некоторого колебания согласилась медсестра, – если это так срочно. Пройдите по коридору, вторая палата направо. Только недолго.

Двое летчиков повернулись и вышли, а капитан неожиданно остался.

– Капитан Покрышкин, – представился он и, присев на табурет, поинтересовался: – Что читаете?

– Как видите, – нехотя ответила она, потом добавила: – «Отверженные» Гюго.

– Интересно бы почитать. Сам недавно был отверженным.

– Вы, кажется, пришли проведать больного? – Она оживилась, в глазах мелькнула искорка смеха.

– Я передумал!

– Ха-ха-ха! – колокольчиком зазвенел ее голос. – Вы всегда так быстро меняете планы? – сквозь смех спросила она.

– В зависимости от боевой обстановки, – нашелся капитан.

Она внимательно посмотрела ему в глаза. Теперь, когда он находился рядом, она рассмотрела, что у него коротко стриженные темно-русые волосы. Большие глаза, очень чистые и светлые, волевой подбородок. Общую картину, по ее мнению, портил великоватый нос, придававший лицу некоторую угловатость. Загорелая кожа, энергичные движения – все вызывало у нее симпатию и неясное волнение, чего раньше она никогда не испытывала.

Он спрашивал еще о чем-то, пытаясь втянуть ее в разговор, возможно, она и отвечала, но в тот момент он, тоже взволнованный, кроме прелестных голубых глаз, красивого рисунка губ и ровных белых зубов, ничего не видел и ничего не осознавал. Словно наваждение какое-то. Откуда-то издалека до него донеслось:

– Я вижу, вас надо проводить к больному. Сами вы дороги не найдете.

Она встала, подошла к двери и открыла ее:

– Пойдемте!

Только теперь капитан окончательно очнулся. Он нехотя поднялся и пошел за товарищами в палату.