Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Кого ты видела во мне, Левка? Почему любила меня? Разве не слышала историй, которые твои сестры рассказывали с оглядкой и шепотом: о мрачном Крониде, сердце которого неспособно чувствовать?
Знаешь, они были правы.
Я вскочил на свою колесницу, не оглядываясь.
Прощай, Левка. У меня дела.
Небольшие, но божественные. Сущая малость.
Они подавятся каждым смешком.
– Уйди, – бросил я встретившему на берегу Стикса Танату. – Я сам.
Кинул поводья. Соскочил наземь.
– Меч…
–
Бунтовщики стояли на том берегу – не войском, толпой, морем, прихлынувшим к Стиксу. Бесновались стигийские чудовища: «Прочь, Кронид!», – молчаливый и гнусный со своей ухмылочкой стоял Эврином-копейщик, и лязгали клыками стигийские собаки из свиты Гекаты. Сама Трехтелая обреталась в первом ряду: магические факелы пылали, освещая все три лица – три хищных оскала.
Впереди высилась костистая фигура Харона. Пылающий гневом сын Эреба и Нюкты едва ли не в первый раз оправдывал свое имя[5]. В глазах у него плясало синее пламя, и его же он держал в пригоршнях.
– Возвращайся на Олимп, брат Зевса! – громыхнуло под сводами. – Здесь не твой жребий!
Своды отразили несогласно: «твой… жребий…».
И вспыхнул мост над рекой Стикс – голубоватым пламенем, волей Харона, сына Эреба. Вспыхнул, прогорел в мгновение, пеплом ссыпался в ледяные воды реки – закрывая мне вход.
Мир бесновался в упоении: что чужак, взял? Затаился в сладострастном предвкушении Тартар: как они его сейчас, а?
Злорадствуют. А в смехе дрожит страх.
Потому что они знают то, чего не видит сейчас Харон, Геката не видит, не видят, Горгира, Онир, Эмпуса, Эврином и другие бунтовщики. Они не замечают, как за моей спиной встал незыблемой скалой Танат – преграждая дорогу…
Моим союзникам. Они все здесь, вся жалкая горстка, по пальцам пересчитать: зажимающий бок Гипнос, Гелло, Эвклей, Ахерон, перепуганный Оркус, да еще Алекто из Эриний, а сестры – на той стороне. Никто не слышит безмолвного рыка Гелло: «Пусти… помочь!» – и ответа Убийцы: «Стой, кому сказано! Всё уже кончено».
Всё уже кончено.
Я протянул руку и взял двузубец – и он впервые лег в ладонь как влитой, выковавшись из воздуха.
Потом шагнул на тот берег. Не касаясь запретных вод Стикса. Словно ручей перепрыгивал.
Устал. Еще масса дел, и давит на плечи принятый жребий, а они суются со своими бунтами, копошатся и орут – и передавить бы их всех к Хаосу, но ведь кому потом будешь приказания отдавать?
Первый десяток бросившихся на меня я безжалостно потопил в Стиксе: выплывут – умнее будут. Ринулись вперед всей кучей, думая задавить количеством – бешеное море на черную скалу посередь него…
Как просто… я – море, ты – скалы…
Прибой разбился о меня в кровавую пену, в крики бессилия и хрипы гибели, я не снисходил до того, чтобы драться. Сражаться можно с противником, эти же…
Игрушки. Часть моего жребия.
Кидающиеся
У вас нет ее больше с тех пор, как я стиснул в кулаке мой жребий и поклялся: я удержу.
Я – Кронид. Мы держим клятвы.
Я – стержень этого мира, и щит, и замок на дверях тюрьмы, и мне все равно, что думают мир и тюрьма – я удержу. Мне не хватает моей сущности, и тяжелеет в руках двузубец, но это ничего не значит: я удержу!
Любой ценой.
Пусть даже придется завязать в узел все реки этого мира и обрушить его своды. Надо будет – сделаю.
Харон улегся мне под ноги, держась за живот. Перешагнул его – и оказался лицом к лицу с Ониром и его жезлом пророчеств и кошмаров. Слева – Геката. И – шорох крыльев наверху: это Керы, оскаленные, с протянутыми руками, с когтями…
Факел, разбрызгивая искры колдовства, летит в голову.
Окутывается зеленоватой дымкой безумия жезл Онира.
Жадно свистят крылья – сверху.
И сзади поднимает копье рука демона Эвринома, которого я, кстати, не должен видеть, раз он у меня за спиной…
Всколыхнулся воздух от чистой, необузданной мощи. Что-то встало рядом со мной. Прикрыло спину плотной хламидой мрака, завязало в узел копье Эвринома, толкнуло ободряюще: «Вместе!» – и я выбросил вперед свое оружие.
От жезла Онира не осталось пыли. Кер смяло в воздухе, изломало причудливыми углами – и они упали в поредевшую толпу мятежников, а я развернулся рывком к Гекате – теперь уже сам скалясь ей в лицо, потушив факел еще одним ударом. Что же ты, Трехтелая, у тебя ведь есть и второй? И еще какое-нибудь колдовство в запасе? Бейся же за свой мир, который так долго не знал повелителей!
Она смотрела расширенными глазами – не на меня, а на что-то за моей спиной. Сперва неверящими, потом пораженными.
Потом опустилась на колени, протянула руки и прошептала:
– Повелевай, Владыка.
Бунт словно запнулся об эти слова. Соратники глянули на Трехтелую. На меня…
Остановились в броске копья. Втянулись когти, дробно застучали клыки.
Потупились горящие яростью глаза.
– Владыка, – стоном от края и до края толпы. – Повелевай, Владыка…
И взгляды – в одну точку.
На мою опущенную руку. На двузубец, острия которого глядят вверх.
Которыми я не мог бить.
Ни рукой, ни жезлом. А я к ним и не прибегал. Рука – только тело. Жезл – только оружие…
Я ударил другим – тем, что стояло у меня за плечами, рычало из-за спины, было вокруг…
Миром. Моим миром. Моим жребием, который я держу в кулаке так легко, как держал вынутый из чаши черный камень…
Правда, этот тяжелее – немного.
– Владыка, о, Владыка Аид…
Владыка.
<