Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Так гораздо лучше, – с удовольствием говорила Гестия, а языки огня воевали с душной тьмой. – Ждать ведь гораздо интереснее всем вместе!
Гера издала звук, полный несогласия, и в высшей степени враждебно посмотрела на меня.
– Кто-нибудь умеет петь? – Посейдон подавился, я услышал его надсадное перхание. – Правда, я не знаю песен, мама не пела, только плакала… Но можно сочинить! Еще можно рассказывать истории или разгадывать сны, или видеть в огне образы… вон пташка, смотрите. А вон колесница Гелиоса! А вы что видите?
«Удрать?» – жалобно спросил Гелло.
Я
Потрескивание пламени разбавлялось хохотом отца там, вовне – обрадовался, старый гад, решил, что его в покое оставили…
– Мать, – вдруг выговорила Гера тихо, с тоской в глазах. – Мать пела. Чтобы я не плакала. Когда она растила меня. Она надеялась, что он не вспомнит обо мне… боялась, что услышит плач. Поэтому пела. Грустно.
Она без слов напела несколько строчек чего-то тягучего, густого, бесконечного и древнего, как Уран-небо.
– О чем это?
– О треснувшем очаге, в котором погасло пламя, потому что хозяин ушел из дома, а дом опустел. Жена идет за ним, а он где-то пирует:
Мужа с пира жена зовет:
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг –
Возвращайся, хозяин, в дом…
– А он?
Гера пожала плечами.
– А какая разница? Очаг угас, а она его еще просит! Я бы сказала этому гуляке…
– Но ведь можно сохранить немного огня у себя? – спросила Гестия. – Чтобы разжечь его, когда муж придет? Аид, а ты что думаешь?
– Такая, значит, жена.
Гера так и взвилась. Правда, перечить не осмелилась, помня широкую лужу, которая зазывно поблескивала издалека.
– А теперь в огне цветок, – сказала Гестия. – Или огонь – цветок. Смотрите же, как интересно!
Она была не как меч Таната – она была тверже. Это я понял, когда на десятый или пятнадцатый раз наших посиделок ей удалось приволочь к костру Убийцу. Гелло к тому времени принимал участие в беседе вовсю (в основном короткими словами описывая свой дом – подземный мир), Гера снисходила до разговоров довольно часто, я ронял реплики из темноты, но растормошить Таната – это казалось невозможным.
Не для Гестии.
– Не знаю, почему он не показывается, – как-то сказал он, когда Гестия заливисто толковала о том, что ей снился Гелло, танцующий с Гелиосом в обнимку.
Слышать голос Убийцы было настолько непривычно, что все замерли, даже пламя прижалось книзу.
– Кто?
– Брат. Мой брат-близнец, Гипнос. Он ведь как-то сюда проникает, иначе вы бы не спали.
Сам Танат не спал никогда, и это почему-то всегда казалось естественным.
– Твой брат – бог сна? – свысока удивилась Гера. – Тоже рожден Ночью? Я думала, она порождала чудищ в наказание титанам!
– Он и есть наказание, – пробормотал Танат, поймал себя на том, что говорит, и сконфуженно замолчал. Но брешь была уже пробита, и теперь он по временам бросал фразы о мире, который возник между Тартаром и средним миром – подземном мире, который стал домом для детей Ночи, о том, как бушуют в своей темнице – Тартаре –
– Отец правит там? – однажды спросила Гестия.
– Наведывается, – скупо отозвался Танат. – Не правит.
– Почему?
– А смысл?
«А смысл?» – будто хотел спросить что-то совсем другое. Смысл – сидеть у костра всем вместе, несхожим и не испытывающим друг к другу теплых чувств? Смысл – говорить ни о чем, вспоминать солнечный свет, которого в тесной, душной, разноцветной тьме – лишь призрак, в глазах у Гестии? Смысл петь и угадывать, что на этот раз в огне: костистая лапа или дерево?
– Да когда ж это кончится! – потихоньку бормочет Деметра, и ей в такт печально ухает оскверненная темнота, разрезанная тишина.
– Не-е, меня мамка не хотела давать старому хрычу, – Посейдон всегда говорит громко – чуть ли костер не задувает. – В пещере прятала. Нимфы малость воспитывали, да. Эх, какие у них формы у этих нимф! Она, значит, бате вместо меня жеребенка хотела дать. Завернуть в пеленки и дать, чтобы он сожрал!
– Ужас, – шепчет Деметра. Наверное, прикидывает, что бы мы тут делали еще и с жеребенком.
– Я ж говорю – ужас! Жеребенка! Я на него посмотрел… а у него глаза большие, влажные такие… ржет. Жалобно. И мама его, кобыла то есть, она тоже – в руку тыкается, чуть не плачет. Ну, я и пошел… того, сам. Говорю – на, жри меня, чего там… Правда вот зуб ему высадил – чтобы неповадно было…
– Дурак.
– Ага. Дурак, что всю челюсть старому гаду не своротил.
– Нет, вообще дурак. Ж-жеребец, как же…
– А в зубы?!
Ну, в зубы – так в зубы…
Дрались, бродили по лабиринтам, стучали клинками, гонялись за отцовскими чудовищами, которых становилось все меньше (смирился Крон, понял, что ничего не добьется), – и темнота покорно принимала в себя, обнимала крыльями оттенков. Только потом что-то дергало, толкало, тянуло к маленькому костерку: не захочешь, а пойдешь, послушаешь, как серебрится в безмолвии голос Геры, поющей песню матери, как низко подпевает Деметра, мечтает Гестия, шутит Посейдон…
Твари, которые бродили по лабиринтам, к костру не совались. Понимали – это для детей Крона.
Вообще никто и ничто не влезало.
Только раз, через несколько вечностей после того, как собрались впервые, влез чужеродный, непонятно откуда идущий звук.
Чавкающий, поглощающий звук времени, принимающего в себя нового жильца.
– Похоже, там еще кого-то глотают, – уныло заметила Гера. Из темноты отозвалась стоном Деметра:
– Ну, когда же это кончится!
А Посейдон заржал, впрочем, он так делал по каждому поводу.
А потом это кончилось – когда прямо к нашим ногам свалился туго запеленатый сверток. Упал тяжело, камнем – потому что и был камнем. Кусок скалы, гранитно-серой, грубо обтесанный наподобие младенца.
Мы молча смотрели на него: виден был каждый контур, каждый излом гранита, потому что Гестия освещала пеленки и камень своим огоньком.
Мы физически чувствовали, как размыкается вокруг нас безвременье, и вместо него приходит, вкрадывается в душу «скоро». Всхлипнула Гера: по-девчачьи, с недоверием и пугливой надеждой.