Аистов-цвет
Шрифт:
— Что говорить, венгры добрые вояки. Их войско не хуже, чем наши казаки. Не будем злого помнить один другому. У войны своя речь. А вы приезжайте в нашу станицу, гостями у меня будете.
И все такое знай закручиваю перед этим переводчиком, а он все пересказывает тому хищному красавчику. Слышу, что уже и доброе слово закинул обо мне: мол, все выглядит достоверным, о чем рассказывает. А то, что сбросил свой мундир и уничтожил документы, это тоже правдоподобно, раз пустился в Россию бежать. Ведь всякий увидел бы, что он военнопленный, и в документах прочитал бы.
Кто знает, кем был этот переводчик.
И опять этот тяжелый человеческий взгляд гнетом падает на меня. Как же мне от этого освободиться, если я и дальше «нем тудом»? Может, разорвать мне сейчас перед ними свою грудь? Пусть увидят, кто я в самом деле.
«Юрко, Юрко, и это тогда, когда тебе так хорошо все удалось?» Опять, девушка моя, слышу твой голос. И уже улыбаешься мне и шепчешь: «Теперь я уверена, что вырвешься».
Да будешь ли ты, подруга моя, теперь уверена? Ведь тот, что стонет, знаешь кто? Я уже рассмотрел, уже хорошо распознал. Это Калиныч. Одежда на нем изорвана и вся окровавлена, не пальцы на руках, а струпы. Наверно, повырывали ему ногти, подвешивали его к потолку и поджигали ноги, забивали иголки, куда можно забить. Хоть искалечено было лицо, но я узнал: это он.
Глаза у него закрыты, губы искусаны от боли, но он стонет, он жив. И бросили его сюда, наверно, чтобы видели, знали, что может ждать каждого.
А ты не измордован, как другие. Кто знает, кто ты такой. Не доверяться, не доверяться.
Люди, да разве я не вижу, как вы на меня смотрите! Девушка моя дорогая! Что бы ты мне сейчас на это сказала? Вот Калиныч сейчас откроет глаза, увидит, узнает меня. И сможет подумать, что я донес на него, раз он здесь и я здесь. Мать моя родная!..
Еще одна мука впилась в мое сердце. Но я уже готов на все. Пусть Калиныч откроет глаза, пусть меня узнает, я уже не буду «нем тудом», а заговорю с ним, как сердце мое велит. Скажу, что не подвел его, а беда случилась и я тоже готов умереть за революцию, как и другие умирают.
А он все стонал, не приходил в себя. Так я и оставил его навеки в этой камере, потому что за мной пришли, чтобы опять куда-то вести. А куда?..
О, теперь это уже была не тюрьма, а лагерь русских военнопленных здесь же, в Будапеште. И я, Юрий Михайлович Греков, записан уже здесь как донской казак. И живу здесь с постоянной мыслью, что вот-вот что-нибудь произойдет и всем станет ясно, какой я русский военнопленный. Что, если мне встретится кто-нибудь из русских пленных, которые знали меня, и скажет:
«Эгей, Юрко Бочар. Опять пришел нас агитировать? Нам теперь не до вашей политики. Это не для нас.
Разве не может статься здесь такая встреча? Или запросят, узнают в тех лагерях, которые я называл на допросе: «Был у вас тут такой Греков Юрий Михайлович? А ну проследите по своим бумагам. Нет? А куда же он мог деваться? Как, совсем не было такого?» Тут и начнется…
Но чего тебе бояться? Своей судьбой сравняешься со своими братьями, мучениками за революцию, и все. Обо всех ты уже знаешь, что, с кем случилось. Только про Улю никто тебе здесь ничего не скажет. И может, потому ты так остерегаешься, так хочется тебе остаться Грековым. И ходишь уже не плохо в этой шкуре на работу. О, из этого получилась бы интересная повесть, как ты, Юра Бочар, другим человеком обернулся. И ты уже ждешь обмена, да как еще ждешь. Карточку свою не одному пленному показываешь, хвалишься своей девушкой. А что, как попадешь на донского казака, который тебе скажет: «Нет у нас такой станицы Николаевской». Или переспросит: «В каком, в каком ты кавалерийском полку служил?»
А ты будешь врать, да не в лад, а ты на коне и не сидел на войне. Удержишься ли ты на нем здесь, бедняга?
А так хочется, Уленька моя, на нем удержаться, ведь похоже на то, что нас будут отправлять. И я вернусь к тебе, девушка моя. И уже светится мне в глаза мое счастье. Не знаю, на каких дорогах тебя найду, но счастье мое не допускает, гонит от меня плохие мысли.
Еду, еду к тебе, моя девушка! И уже все позади, уже думаю: то ли жизнь так сложила эту историю, то ли кто выдумал ее для меня?.. Или она мне приснилась?..
Ну, а какой кажется она вам? А ведь так все и было, как я вам рассказываю. И уже я не в Венгрии, не в Будапеште в лагере для русских военнопленных, где ходил и трясся, что вот-вот откроется, какой я Греков. Уже мы пересекаем в поезде Германию, чтобы потом пересесть на пароход, который поплывет на Петроград.
Земля родная! Я ушел от смерти, я живу и уже на пароходе несу на землю Ленина дорогую память о тебе.
Друзья мои, вы, что в муках погибли, и те, что за тюремной решеткой, и ты, Янош, что где-то по каторжным дорогам несешь в мир мою звезду! Помню о вас! Жизнью своей буду освещать дорогу тому, за что вы приняли муки. И мы доведем до конца то, за что вы боролись. О том плещет мне весна высокой волной на северном Белом море, и чайка, что печалью моей по вас кричит, и радость моя, что, может, скоро встречусь с любимой девушкой.
А вы, люди добрые, если хотите об этом услышать, так еще услышите. Если будем живы, найду время и расскажу дальше свою историю, а какая-нибудь добрая душа и запишет, чтобы и дети, и внуки ваши знали, как нам приходилось стоять за нашу звезду.
Вижу, вижу, не терпится вам узнать, встретился ли я с Улей, пробился ли на Украину со своими хлопцами Молдавчук, что дальше было с Яношем, что с Калинычем.
Знаю, история эта не окончена, как и сама жизнь. Но разве можно закончить ее, если светит солнце, живут люди на земле и я еще живу — простой человек Юрко Бочар с Карпат.