Аистов-цвет
Шрифт:
АИСТОВ-ЦВЕТ
I
Я хочу рассказать историю моего детства, которую назвала — «Аистов-цвет».
В 1931 году я с бригадой писателей и певцов уехала на Октябрьские праздники в Славуту, выступать у пограничников. Возглавлял эту бригаду Дмитро Михайлович Косарик.
Пока мы ехали до первой заставы, у нас в лесу сломалась машина. Была глубокая ночь, мы пешком добрались до какого-то села, а там, в сельсовете, который заменял и клуб, как раз было в разгаре праздничное гулянье. Скрипки томно выводили польку-кокетку, и тут мы вошли. Должно быть, Дмитру Косарику эти пляски показались недостойными такого праздника. Он выступил с докладом об Октябрьской революции и о международном положении, который затянулся до рассвета, пока не наладили нашу машину. Ни на какие другие выступления времени уже не осталось.
Эта вынужденная остановка развеселила нас, а талант Дмитра Косарика заговаривать в пути любые невзгоды еще больше сдружил нашу бригаду.
Пограничники на всех заставах встречали нас сердечно. Мы были молоды, и казалось, в наших сердцах никогда не сможет найти себе место такое чувство, как грусть. Но она поднялась в моей душе именно во время той поездки, поднялась, как черный смерч.
На одной из застав нас повели к границе. За белыми полосатыми столбами лежала дорога, по которой ехал на каком-то растрепанном возу оборванный галицкий крестьянин. Он ехал так близко! В моем воображении эта дорога вела к хате, где я родилась, где впервые сказала «мамо». Человек на возу напомнил мне отца. А передо мной стояли полосатые столбы, от них тянулась колючая проволока, которую можно было бы перерезать ножницами. Нет, не эта проволока — иные границы отделяли нас от дороги, от хаты, где я родилась, и, может быть, при моей жизни границ этих никто не разрушит. Грусть, глубоко гнездившаяся в моем сердце, вырвалась наружу и уже не покидала меня ни днем ни ночью. Мне часто снились детские дороги, родная хата, и что-то твердило: «Этому не бывать. Этого не будет при твоей жизни». И смерч грусти поднимался выше и выше…
И вот то, что казалось недоступным, невозможным, осуществилось 17 сентября 1939 года. Разве не эта радость обозначила такие темы моих произведений, как поэма «На родной отцовской земле», сборник стихов «Привет, Галичина», драматическая поэма «Милана», повесть «Звезды на Верховине», поэма «Последний день Борканюка» и даже роман «Друг мой Ашхабад».
Осуществилась мечта наших дедов, прадедов, отцов, наша извечная мечта.
Я кланяюсь тебе до земли, время мое, по которому прошла, оставив тоненький след, и моя жизнь. Славлю сынов твоих, увенчавших тебя радостью, осуществленной мечтой нашего народа.
Я еду во Львов. Еду туда в составе бригады писателей. Есть чувства, которых дважды не пережить.
Разве можно задержаться в Киеве хоть на минуту, если невозможное стало возможным. Другие
Позднеосенний день был серый, поля затянуло серой мглой. Но для меня все казалось торжественным. И серые туманы с мелкой изморосью, и стук колес, и голоса людей в поезде, ехавших туда, куда и я, во Львов, во Львов.
В вагоне много военных — из тех, кто 17 сентября с Красной Армией переходил Збруч. Теперь они ехали устанавливать границу между нами и Германией. Каждый из них в моих глазах был героем. В июле умер мой муж. Я летела мыслями во Львов, а в сердце было великое горе. Он тоже служил в Красной Армии и тоже мог бы переходить эти тысячелетние границы. Мне казалось, что среди этих военных есть и мой милый.
Во Львов приехала вечером. В нем я уже была когда-то — еще маленькой девочкой. Высокий потолок львовского вокзала пробудил во мне странное чувство. Казалось, навстречу выйдут сейчас мои погибшие родители…
Но возле меня были эти военные, родные люди, освобождавшие землю, где я родилась. И это не давало печали заполнить сердце.
Мои спутники сказали, что не оставят меня, пока не устроят на ночлег. О себе им беспокоиться нечего: они возвращались в свои части.
Мы ходили вместе от гостиницы к гостинице — они уже хорошо знали город. И хоть везде нам отказывали — не было места, — тревога оставила меня.
Затемненные львовские улицы радостными песнями вливались в душу. В гостинице «Народная» меня приняли.
Как оказалось, здесь уже были наши писатели Иван Иванович Гончаренко и Петро Иосипович Панч, которые приехали сюда раньше. Мои спутники со спокойным сердцем оставили меня.
«Народная» приятно выделялась из всех гостиниц города Львова. Яркие гуцульские дорожки красовались на полу, на стенах и над кроватями — замечательной работы ковры.
Портьеры над дверьми и занавески на окнах — с украинскими орнаментами. На первом этаже был магазин, там продавались искусные гуцульские поделки из дерева и всевозможные народные вышивки.
Многие киевляне из тех, кто в эти дни приезжал во Львов, а больше всего писатели, художники, композиторы и артисты, выбирали именно эту неказистую на первый взгляд гостиницу, а не модный «Жорж». И я была рада, что остановилась именно здесь.
Первая ночь во Львове, после двадцатипятилетней разлуки… Можно ли найти слова для нее?.. Ночь воспоминаний, полная родных глаз, улыбок, слов, которых не стереть из памяти. И как я ждала утра, чтобы поскорее увидеть родное местечко. Родная хата… Все, что было связано с нею, вставало передо мной, как дорогая трагическая повесть.
II
В седьмом томе УСЭ о нашем местечке Куликове сказано, что это поселок городского типа Нестеровского района Львовской области, расположенный на реке Думный поток (бассейн Западного Буга), за 2,5 километра на восток от железнодорожной станции Куликов. Ударение поставлено на Куликов, а не на Куликов, как на моей памяти говорили у нас и как сейчас говорят лишь старые люди. Из других документов я узнала, что Куликов — это было владение Яна Коннецполя, потом он принадлежал Одневским, Муравским, Радзивиллам, а в польском географическом словаре 1883 года можно прочитать о Куликове, что в нем Ян Третий поселил турецких и татарских пленных, которые вырабатывали там ковры и бурки.