Академический обмен
Шрифт:
— Ни к какой церкви вы их не отвезете. Ваши документы.
Филипп протянул университетское удостоверение и британские водительские права. При появлении первого последовала краткая нотация в адрес профессоров, толкающих своих студентов на путь кражи чужой собственности, а вторые вызвали глубокое молчаливое подозрение. Оба документа были конфискованы. Подъехала вторая патрульная машина, и полицейские принялись перекладывать кирпичи из машины Филиппа в свои багажники. Затем все направились в полицейское управление.
В крошечной душной комнате, куда привели Филиппа, не было даже окон. Его сурово предупредили насчет ответственности за нанесение повреждений и порчу стен непристойными надписями, обыскали на предмет оружия и на полчаса оставили в одиночестве поразмышлять над содеянным. Затем вывели и зарегистрировали как подозреваемого. Университетское удостоверение и британские водительские права снова были подвергнуты скрупулезному изучению. Затем ему вывернули карманы и конфисковали их содержимое — малоприятная процедура, напомнившая ему о давней игре в Пифагоровом проезде. Обступившие стол полицейские особенно оживились при появлении из кармана пиджака стеклянного шарика, принадлежащего Дарси («Ха-ха, у вас, профессор, теперь шарика будет не хватать!»). Когда же выяснилось, что машина, которую вел Филипп, а также дом, в котором он
— Дезире… Слава Богу, что вы пришли!
— Да, вид у вас помятый. Вас там, часом, не били?
— Нет, но все это было так… скверно.
Впервые за время их знакомства Дезире проявила мягкость и даже нежность. Она встала на цыпочки, поцеловала его в губы, а потом, обняв за плечи, повела к выходу.
— Расскажите, что там у вас произошло, — попросила она.
И он поведал ей всю историю сбивчивыми, бессвязными фразами. Это был не просто шок, который он испытал, оказавшись на свободе, — как и в прошлый раз, от неожиданного поцелуя у него внутри растаял какой-то ледок, и снова вдруг нахлынули внезапные переживания и забытые ощущения. И он уже больше не думал об аресте, а думал только о том, что вот они впервые коснулись друг друга. Дезире, как ему показалось, думала о том же. На его путаный рассказ она откликалась бессвязными репликами; сидя за рулем, она рискованно отрывала взгляд от дороги и подолгу смотрела на него, а в смехе и даже в бранных словах ее слышалась легкая истерика. Ловя и читая эти сигналы, он еще более возбуждался и приходил в еще большее замешательство. Выйдя из машины, он на непослушных ногах вошел в дом. «А где близнецы?» — спросил он. «У соседей», — ответила Дезире и странно на него поглядела. Она закрыла входную дверь и сняла пиджак. А потом туфли. А потом брюки. А потом блузку. А потом трусики. А бюстгальтера на ней не было.
— Извини, Фил, — прошептал Сай Готблатт, — но мне кажется, у тебя эрекция, а это нехорошо смотрится на бдении.
После полудня бдение тихо завершилось, и его участники, болтая, разошлись на обед. Филипп съел сандвич с креветками в компании Сая Готблатта в университетском ресторане «Серебряный бычок». Затем Сай вернулся к себе, чтобы настучать на своей электрической пишущей машинке еще одну статью о Хукере. Филипп, которому не работалось (за последние недели он не прочел ни одной стоящей книги), решил подышать свежим воздухом. Наслаждаясь солнцем, он медленно побрел через университетскую площадь мимо киосков и прилавков студенческих политических группировок; это было что-то вроде идеологической ярмарки, на которой можно было вступить в ряды организации «Студенты за демократическое общество», купить литературу о банде «Черные пантеры», сдать деньги в фонд защиты Народного сада, присоединиться к движению «Спасите бухту», сдать кровь для жертв войны во Вьетнаме, получить инструкцию по оказанию первой помощи при газовых атаках, подписать требование о легализации наркотиков — одним словом, проявить себя сотней интереснейших способов. По разным сторонам улицы проповедник-фундаменталист и кучка завывающих монахов-буддистов состязались в заманивании праздных душ. Этот день в Плотине выдался спокойным. И хотя на всех перекрестках вдоль главной улицы по-прежнему дежурил и полицейские, регулируя движение, расчищая тротуары и разгоняя скопления народа, напряжения в воздухе почти не чувствовалось, а толпа была мирной и добродушной. Как будто был объявлен антракт между жестокостью недавних кровопролитий и газовых атак и непредсказуемостью Большого марша. Защитники Сада усиленно готовились к этому событию, полиция же, снискав себе дурную славу в столкновениях с ними, старалась не высовываться. Торговля на главной улице шла вовсю, хотя некоторые витрины были выбиты и заколочены досками, а в книжном магазине «Бета», излюбленном месте встречи радикалов, все еще витал крепкий перечный дух; полиция накидала сюда так много газовых фанат, что студента, купившего книги в этом магазине, можно было определить по катящимся градом слезам. Более благотворные и аппетитные ароматы гамбургеров, запеченного сыра и бастурмы просачивались на улицы из переполненных баров и кафе; из магазинов, торгующих пластинками, через внешние динамики доносились звуки последнего рок-хита «Счастливый день», на легком ветерке покачивались погремушки бамбуковых занавесок насквозь пропитавшихся благовониями индийских сувенирных лавок, а из зажатых в пробке автомобилей слышалась разноголосица настроенных на двадцать пять радиостанций магнитол, сплетающаяся с витиеватыми мелодиями ситарной музыки.
Филипп оккупировал крошечный столик рядом с открытым окном в кафе «У Пьера», заказал себе мороженое с кофе по-ирландски и принялся разглядывать шествующую мимо процессию: бородатые иисусы с босоногими Магдалинами в хлопковых хитонах, нефы с африканскими прическами, похожими на ядерный гриб, и в темных очках с металлической оправой, пускающих революционно настроенных солнечных зайчиков своим собратьям на другой стороне улицы, наркота и алкаши, одуревшие до потери пульса, идущие по стеночке или сидящие, привалившись к нагретой солнцем стене, дети негритянских гетто и марк-твеновские беспризорники, опустошающие автоматы для оплаты парковки и клянчащие гривенники у водителей, которые откупались из боязни остаться с поцарапанными крыльями, священники и полицейские, расклейщики афиш и сборщики мусора, какой-то юноша, застенчиво раздающий листовки с приглашением на курсы по сайентологии, хиппи в истертых и обтрепанных кожаных куртках с гитарами наперевес и девушки, девушки всех сортов и размеров, девушки с распущенными по пояс волосами, девушки с косичками, девушки с кудряшками, девушки в мини-юбках, девушки в юбках до земли, девушки в джинсах, девушки в брюках клеш, девушки в бермудах, девушки без лифчиков, девушки, судя по всему, без трусиков, девушки белые, смуглые, желтые, черные, девушки в сарафанах, в сари, в тонких свитерках, в шароварах, в сорочках, в гавайских платьях, в бабушкиных капотах, в военных френчах, в сандалиях, в полукедах, в ботинках, в шлепанцах, босые, девушки с бусами, с цветами, со снизками браслетов на руках и ногах, девушки с серьгами, девушки в соломенных канотье, в сомбреро, в фуражках а-ля Фидель Кастро, девушки толстые и тонкие, высокие и малорослые, мытые и немытые,
И вот, сидя здесь и взирая на все это с таким же праздным удовольствием, с каким он потягивал сквозь взбитые сливки крепкий кофе, Филипп почувствовал себя бесповоротно обращенным эмигрантом и частью грандиозного исторического процесса — текущего вспять культурного Гольфстрима, который увлек в Европу сонмище американцев в поисках Новых Впечатлений. Теперь же не Европа, но западное американское побережье стало передним рубежом эксперимента в жизни и в искусстве — именно сюда направили свои стопы паломники, жаждущие свободы и просвещения, и теперь европейцы обратились к американской литературе, чтобы увидеть в ней, как зеркале, свои духовные искания. Он вспомнил о «Послах» Генри Джеймса, о наставлении Стрезера маленькому Билхэму в парижском саду («жить… жить что есть сил… потому что грех всем этим не воспользоваться») и в равной степени ощутил себя и тем и другим персонажами — старшим, слишком поздно постигшим эту истину, и младшим, еще имевшим шанс извлечь из нее выгоду. Подумал он и о Генри Миллере, потягивающем пивко в задрипанной парижской забегаловке с блокнотом на коленях и еще не выветрившимся с пальцев запахом женских срамных губ, и почувствовал какую-то далекую родственную связь с его бесстыдной, грубой, фаллической фантазией. И впервые в жизни этим вечером, сидя в кафе «У Пьера» на главной улице Плотина и наблюдая текущую мимо жизнь города, он воспринял в себя всю американскую литературу и постиг всю ее невоздержанность, неблагопристойность и самоуверенную разнохарактерность, и понял вдруг Уолта Уитмена, сочленявшего слова, дотоле не встречавшиеся в одной компании нигде, кроме словаря, и Германа Мелвилла, расщепившего атом традиционного романа в попытке сделать охоту на китов всеобщей метафорой и тайком протащившего в книгу, адресованную самой пуританской в мире читающей публике, главу о китовой крайней плоти (чего никто и не заметил), и вдруг уразумел, почему Марк Твен собирался написать продолжение «Гекльберри Финна», в котором Том Сойер продает Гека в рабство, и почему Стивен Крейн начал создал свой знаменитый военный роман «Алый знак доблести» и лишь потом приобрел военный опыт, и что имела в виду Гертруда Стайн, говоря: «Все, что вспоминается, — это повторение, а все, что переживается, все сущее, и слышимое, и воспринимаемое — это не повторение». И все это он осознал, хотя едва ли мог объяснить своим студентам — ведь некоторые мысли слишком глубоки для семинаров, а также понял наконец, что же он хотел сказать Хилари.
А все потому, Хилари, что я уже не тот, и изменился я куда больше, чем мог бы о себе подумать. И я не только, как тебе известно, живу у Дезире Цапп с той самой ночи, когда случился оползень, но и со дня моего ареста начал с ней регулярно спать, и, не кривя душой, скажу, что не чувствую за собой такой вины, чтобы сожалеть о случившемся. Конечно, мне меньше всего хотелось бы причинить тебе боль, но когда я спрашиваю себя: какую рану я тебе нанес ? что я такого отнял у тебя?—я не могу найти ответа. И камень преткновения — не в моих отношениях с Дезире, а в нашем браке. Мы обладали друг другом целиком и полностью, но без всякой радости. Мне кажется, что за тринадцать лет нашей супружеской жизни только эта моя поездка в Америку разлучила нас больше чем на один день. И за все это время, пожалуй, не было и часа, когда ты не знала бы или не догадывалась, чем занят я, и когда бы я не знал или не догадывался, чем занята ты. Наверное, каждый из нас знал даже, о чем думает другой, так что едва ли была необходимость говорить друг с другом. И сегодняшний день был как две капли похож на вчерашний, и таким же был каждый завтрашний день. Мы хорошо знали, во что мы оба верим: в трудолюбие, в бережливость, в образование, в умеренность во всем. Наш брак — и дом, и дети — был как машина, которой мы служили и которую обслуживали с молчаливой экономией усилий двух монтеров, так долго проработавших в одной связке, что они не натыкались друг на друга, не просили подать инструмент, никогда не делали ошибок и не имели разногласий — только работа эта нагоняла на них смертельную скуку.
Ты видишь, я невольно перешел на прошедшее время — наверное, потому что и помыслить не могу о возврате к прежним отношениям. Это, конечно, не означает, что я хочу развестись с тобой или разъехаться, но если мы останемся вместе, так дальше продолжаться не может. Жизнь, в конце концов, идет вперед, а не назад. Я все-таки думаю, что было бы неплохо, если бы ты смогла приехать сюда на пару недель, чтобы понять все, о чем я говорю, так сказать, в контексте, и принять по этому поводу свое собственное решение. Я не уверен, что смог бы объяснить тебе все это в Раммидже.
Кстати, что касается Дезире: ни она не имеет на меня никаких видов, ни я на нее. Я всегда буду относиться к ней с симпатией и благодарностью, и ничто не заставит меня пожалеть о наших отношениях, но это не значит, что я прошу тебя приехать, чтобы жить втроем. Я скоро переезжаю на другую квартиру…
Да, пожалуй, это подойдет, подумал Филипп, оплачивая счет. Прямо сейчас я его отсылать не буду, но когда придет время, это будет в самый раз.
— Я думаю, следует признать, — без тени шутки сказал Филипп в микрофон, — что те, кому в голову пришла идея Сада, были радикалами, ищущими повода, чтобы противопоставить себя истеблишменту. Это был сугубо политический акт, который предприняли левые радикалы, чтобы спровоцировать органы охраны правопорядка на демонстрацию грубой силы, тем самым подтверждая тезис о том, что нынешнее так называемое демократическое общество на деле есть общество тоталитарное, репрессивное и нетерпимое к инакомыслию.
— Если я правильно вас понял, профессор Лоу, — гнусаво произнес звонивший, — вы хотите сказать, что люди, решившие разбить Сад, в конечном счете несут ответственность за последовавшее за этим применение насилия?
— Вы действительно так думаете, Фил? — вмешался Бун.
— В некотором смысле — да. Но в этом есть и другой смысл, возможно, более важный, который подтверждает мой тезис. А именно, если крошечную территорию занимает двухтысячное войско, если весь день над кампусом снуют вертолеты, ночью объявляют комендантский час, людей расстреливают на улицах, травят газом, арестовывают кого ни попадя, и все это чтобы запретить небольшой городской сад, тогда следует признать, что есть что-то порочное в нынешней системе. Аналогично, идея Народного сада, возможно, и была политическим маневром для ее авторов, но в процессе реализации она приобрела истинность и ценность. Надеюсь, вам не покажется, что я пытаюсь уклониться от ответа.