Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
— Коруша, но все это говорит о том, что я обречён и что я не выздоровею. Коруша, мне с тобой в прятки играть нечего — я обречён. Боли у меня никогда не исчезнут, в физику я не вернусь! Иначе Женька не позволил бы себе подобной наглости. Ты ведь меня, Коруша, любишь?
— Ну ещё бы, Даунька. Если честно — ты мне дороже Гарика. — Я так и думал. Ты должна мне помочь. Пойми, жить без физики я не могу. Коруша, помоги мне кончить жизнь.
Как это было сказано! Я задохнулась от рыданий. Я умоляла, я все отрицала. Я действительно очень верила, что Дау скоро выздоровеет. Но на все мои
— Ну что ж, придётся самому. Я так надеялся на тебя, на твою мне сейчас так необходимую помощь.
— Даунька, вот придёт Вишневский…
— Коруша, хватит. Чук умер на руках Александра Александровича. А его последний звонок ко мне был полон радостных надежд на выздоровление. Смерть есть нормальное природное явление. Я не боюсь смерти, но жить в мучительных болях без физики я больше не могу! Существовать без науки невозможно! Мне хотелось от тебя ничего не таить, ничего не скрывать. Ближе тебя у меня никого не было и нет, а ты отказываешь мне в необходимой помощи, без ненужных мучений уйти из жизни. Это жалкое существование без физики — для меня хуже смерти!
— Дау, остановись. Женька сейчас как с цепи сорвался. Он потерял контроль, он так легко сделался членкором против твоей воли. Он уверен, что у тебя погибла навеки ближняя память. Дау, пойми одно: Женька тебе всю жизнь зло завидовал чёрной завистью. А сейчас он хочет, как видно, по этой зловредной бумажке присвоить и то, что ты уже успел сделать для следующего тома.
— Коруша, Женьку я физиком никогда не считал, но что он такой подлец — я ожидать этого не мог. Коруша, так ты думаешь, мне удастся переиздать мои тома без Женьки?
Я уверяла Дау, но все-таки не спускала с него глаз ни днём, ни ночью. Теперь я старалась все время быть с Дау. Я почти не выходила из его комнаты, а уложив спать, садилась у постели в кресло. Сна не было и в помине. Был большой страх, а вдруг не услежу и он попытается кончить жизнь самоубийством. От Гарика все скрыла, рассказала только Кириллу Семёновичу. Кирилл Семёнович мне сказал, что о самоубийстве ему Дау тоже говорил:
— Кора, не спускайте с него глаз.
— Кирилл Семёнович, я так и делаю. У меня от страха сна больше нет. Заказы продуктов я оформила на дом. Из дома теперь не выхожу, я переполнена страхом, от малейшего шума вся трясусь.
Примерно через неделю вдруг зашёл Питаевский — ученик Дау. Из новых молодых, Дау о нем говорил как об очень способном. Открыв дверь, я сказала:
— Дау наверху.
Он сказал:
— Конкордия Терентьевна, я не к Дау, я к вам.
— Пожалуйста, заходите, — сказала я, приглашая его к себе.
— Конкордия Терентьевна, у нас, всех учеников Дау, к вам огромная просьба: дело вот в чем. Евгений Михайлович и я хотим выпустить 8-й том по курсу Ландау. Вы сейчас имеете очень большое влияние на Дау, если вы его попросите, он вам не откажет, а нам необходима подпись Дау вот под этим документом.
Он протянул мне копию той же бумажки, напечатанной Женькой и принёсшей Дау столько огорчений. Сдерживая себя, я холодно сказала:
— Мне странно поведение учеников академика Ландау. Когда Дау был здоров, никому бы из вас в голову
И он пошёл, не придавая никакого значения моему слову «дозволенной». Он пошёл наверх к Дау. Там была Таня. Я готовила обед. Через некоторое время он стал спускаться по лестнице. Я вышла его проводить, он весь сиял счастьем, улыбался, помахивая злополучной бумажкой.
— Неужели он вам подписал?
— Нет, конечно, он меня погнал, но я убедился: Дау — прежний, Дау выздоравливает!
«Что ж, — подумала я. — Этот Питаевский не законченный подлец. Он физик, доктор наук, Дау считал его способным. Неужели этот интеллигентный ученик академика Ландау не понимает, что нельзя обращаться к больному, неприлично сказать ему: „Ваша песня спета, вы уже никогда не сможете закончить своих книг, подпишите, мы закончим ваши книги, мы станем авторами ваших работ“.
Даже новогодний таинственный букет роз не улучшил моего настроения. Дау был грустный, он сомневался в своём выздоровлении. Мне тоже не хотелось жить. Иногда подлость беспредельна!
Питаевский из более молодого поколения учеников Ландау. Дау при мне не высказывался о человеческих качествах Питаевского, а вот Дзялошинскому он явно симпатизировал. Ещё до аварии он мне как-то сказал: «Очень славный Дзялошинский, Коруша, он влюбился в замужнюю девушку. А когда выяснилось, что её муж по-хамски обращается со своей женой, он её увёл от мужа. И какая из них получилась счастливая пара! Между прочим они сегодня вечером придут к нам пить чай».
Глава 60
21 января 1968 года Дау исполнилось 60 лет. К сожалению, этот юбилей не был похож на 50-летний. Пошёл уже седьмой год болезни. А авторитетные медики и медицинские учебники говорили: корешки нервов, зажатые сломанными костями, по опыту медиков второй мировой войны, прорастали к семи годам. Следовательно, этот год, мечтала я, — последний год болезни Дау.
Нет, мне не казалось, что я долго ухаживаю за больным Даунькой. Я не ощущала, что прошли годы. Нет, просто была трудная длинная ночь. После ночи наступит утро. Утро выздоровления. И жизнь снова засверкает всеми своими гранями. И Даунька ещё увидит небо в алмазах, он даст жизнь новым открытиям!
Надежда на счастье, мечта о счастье — очень красит жизнь. Гостей ждала много. Стол раздвинула до предела, и, конечно, Пётр Леонидович и Анна Алексеевна Капица были самые дорогие гости. Беседа Петра Леонидовича за столом была всегда интересна, остроумна. Почти всегда новый остроумный анекдот.
Патриарх Всея Руси прибыл в Америку. Его окружили репортёры. Первый вопрос к патриарху: «Как вы смотрите на публичные дома в Америке?».
Удивлённый патриарх спросил: «В Америке есть публичные дома?». На следующий день все американские газеты сообщили: первый вопрос, который патриарх Всея Руси задал журналистам: «Есть ли публичные дома в Америке?».