Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
"Дорогой Дау!
Возможно, вы меня и не помните, уж слишком незначительное место я занимала в вашей жизни. Тогда разрешите просто поздравить вас с наступившим Новым годом и от всего сердца пожелать вам скорейшего полного выздоровления, бодрости духа и всех земных благ.
С большим удовольствием вспоминаю свое знакомство с вами встречи в Москве летом 61 г. и в Киеве на криогенной конференции. Это один из самых интересных и незабываемых дней в моей жизни! Радует то, что наше знакомство и вам тогда, по-моему, было приятно.
Очень бы хотелось опять увидеть вас. Разрешите ли вы мне это? Когда?
Искренне ваша Лена".
— Зайка, мой "наглядный квантово-механический"! Я совсем не уверена в том, что, выздоровев, ты целый год будешь мне верен! Уверена только в том, что, когда бы ты ни ушел на свидание к другой, я клянусь тебе, буду искренне радоваться, лишь бы ты был здоров, стал прежним во всем! Твоя хромота не нанесла тебе ущерба! Я буду теперь радоваться твоим успехам у женщин!
Эти два письма привела потому, что мне дал их прочесть сам Дау.
Сейчас, перечитывая их, опять лила слезы над письмом Верочки, а новогоднее поздравление Л.Т. показало мне красоту человеческих чувств.
Пусть у Дау было много таких встреч, тем больше он подарил счастья другим! Он умел красиво любить красивых женщин. И умел трудиться с наслаждением!
Во мне кипит протест, когда сейчас доходят слухи, слухи нелепые, будто бы Ландау разбрасывался в любви, был развратен, его высочайшее наслаждениее творческой работой связывают с сексуальностью только потому, что он говорил, что от своего творчества в науке он получает ни с чем не сравнимое
Все это чушь? Я должна напомнить, что он впервые поцеловал женщину в 26 лет, и тогда был чист и невинен, но уже объездил Европу, уже у него была работа о ферромагнетизме, поставившая его в ряд физиков международного класса.
Мне хочется сказать, что Ландау был одарен еще и талантом педагога. В любом желторотом юнце он видел человека, он мечтал найти в юности талант и отшлифовать этот талант в драгоценность. Как он восхищался талантом Володи Грибова. Он с восторгом говорил: "А друг Грибов переплюнет меня!".
На учеников он тратил очень много своего времени, терпения и сил. Для всех жаждущих приобщиться к настоящей науке двери его дома были всегда открыты.
А у великого из великих Эйнштейна ни одного ученика за всю длинную жизнь! Этот факт известен всем!
Глава 58
Уже идет 1966 год. В этом году, наконец, Кирилл Семенович Симонян, по-моему, уже сам пришел к убеждению, что мозг Ландау травма не коснулась. Привожу его воспоминания:
"И вот теперь, особенно после возвращения его из Чехословакии, восстановление интеллекта пошло быстрым ходом. Но прежде, чем говорить об этом, упомяну, что в конце 1965 года (если не ошибаюсь. Скажу, как Дау: спросите у Коры!) я пригласил на консультацию психиатра Тамару Алексеевну Невзорову, которой очень доверял. Я подробно рассказал ей о Дау и его индивидуальных особенностях и просил ее быть внимательной и помочь мне советом, что делать дальше.
Мы оставили ее наедине с Дау, но не прошло и двух минут, как она оттуда вышла и сказала, что можно ехать. По дороге в машине она рассказала, что она тотчас же поняла, что у Дау интеллект разрушен, так как он не помнит ничего, что было несколько часов назад или хотя бы вчера, а без этого ни о каком интеллекте не может быть и речи.
Меня глубоко потрясла поверхностность ее осмотра больного и, по-видимому, формальное отношение к моей просьбе. Теперь, когда дело пошло на лад, мне хотелось пригласить ее еще раз, но Кора воспротивилась, так как она была глубоко обижена, что я привел «такого» психиатра, и наотрез отказалась видеть Невзорову снова в своем доме, коль скоро это не жизненно необходимо для Дау.
Восстановление интеллекта происходило как-то по всем направлениям сразу. Если я заставал больного в сносном положении в смысле болевых атак, с ним можно было говорить обо всем и он охотно соглашался на беседы. Некоторые из них я приведу, поскольку они раскрывают характерологические особенности личности замечательного физика.
Дау не понимал музыку не потому, что не любил ее. Напротив, говорил, что, насколько он знаком с гармонией (она интересовала его как производное звуковых, то есть механических колебаний), музыка должна, по-видимому, доставлять наслаждение, но он ничего не может поделать с собой, так как воспринимает ее только с ритмической стороны. Мелодии он не слышит — она для него все равно что шум. Поэтому он не выносит и оперы, где певцы бездействуют и шумят, а слова их не согласуются с делом: когда надо спешить, они стоят на месте. Действие в опере представлялось ему просто как нелепо построенная пьеса.
Другое дело драма. Он любил хорошие спектакли и хорошую игру. В театрах бывал часто!
Дау любил литературу. Даже в первый год моего наблюдения он мог читать на память английские баллады, знал многие из них и в русском переводе. Читал он с удовольствием, говоря о многих писателях мира, начиная с Гоголя и Льва Толстого. Он очень любил поэзию. Его любимые поэты — Лермонтов, Пушкин, Гумилев, но в первую очередь — Лермонтов.
— Почему Дау, разве Пушкин менее силен, чем Лермонтов?
— Не знаю. Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я больше его люблю. Ну уж, конечно, и его прозу, которая несравненно сильнее, чем у Пушкина. Это я берусь доказать.
Дау любил эстраду, но остроумную. Смешанные программы ему не нравились, потому что они содержали много посредственных и даже пошлых номеров. Райкин — его любимый эстрадный актер. Последний год его жизни я предлагал ему повторить визит Райкина, но он сказал: "Нет, до тех пор, пока вы не снимете мне полностью боли в животе, об этом не может быть и речи. Я не хочу еще раз осрамиться".
Дау утверждал, что творчество — это наслаждение. Он легче думал о физических задачах в минуты увлечения тем типом женщин, который ему нравился. Но это не значило, что отсутствие таких эмоций мешало решать ему физические проблемы. Просто это были периоды зарядки.
К сфере науки Дау относил то, что подчинялось в конечном счете количественному выражению. Но не все. Кибернетику, по мнению Дау, нельзя называть наукой — это область знаний прикладного характера. Медицина? Это если и наука, то пока еще не вышедшая за пределы эмпиризма и индивидуального опыта. Когда физика и химия проникнут в медецину, так, что дадут ей методы и формулы применительно к процессам биологического плана, тогда медицина станет наукой. Это непременно произойдет.
Однажды я попросил его перелистать книжку с перечнем всех академиков и дать им характеристику. Моя цель заключалась в том, чтобы отвлечь Дау от боли. Он взял в руки книжку, листая ее, стал комментировать. Это было поразительно для моего уха. Хорошо зная свои медицинские круги и цену каждому из близких моей специальности, избранник в АМН не по положению, а по "гамбургскому счету", я все же был неподготовлен к таким уничтожающим характеристикам, какие вылетали из уст Дау в адрес физиков, химиков, биологов и т. д.
— Такой-то — посредственность, такой-то — просто дурак. Покойный Вавилов — гениальная личность (брат того, чья фамилия попалась на глаза). Этот — талантливый химик.
— Дау, но как же они попали в академики?
— А это обман трудящихся.
Выражение "обман трудящихся" он употреблял часто в ироническом плане характеристики не только человека, но и событий или фактов.
Дойдя до раздела философии, он сказал:
— Давайте это пробросим!
— Почему?
— Потому что философия — это не наука. Это мировоззрение ученого.
Дау считал, что такие науки, как физика, химия, биология, нуждаются в том, чтобы именно ученые занимались популяризацией новых идей и достижений.
Он прочитал последнюю книгу Данина о Резерфорде, опять же с перерывами, когда боли в животе ослабевали.
Во время своего 60-летнего юбилея он спросил у Капицы:
— Петр Леонидович, правда ли, что священник, отпевая тело Резерфорда, сказал такие слова: "Мы благодарим Тебя за труды и дни брата нашего Эрнеста", или это Данин выдумал?
Капица подтвердил, что Данин привел подлинные слова священника.
Даже в первый год нашего общения, когда мыслительная деятельность Дау еще была под, так сказать, всеобщим сомнением, он с большим юмором относился к себе и окружающим. Юмор у него был мягкий и сочный.
В дальнейшем он стал проявляться постоянно даже при разговорах на самые серьезные темы.
Однажды я спросил его, что он может сказать о золотой пропорции.
— Такая же пропорция, как и другие. Уверяю вас, в ней нет ничего особенного.
— Почему тогда ее назвали золотой и кто это сделал?
— Очень просто. Шел по Греции грек. Настроение у него было хорошее. Принадлежал он к пифагорейской школе и, значит, думал о числах. Взял и придумал золотую пропорцию.
— Но почему он все же дал ей такое название?
— Я же вам сказал, что у него было хорошее настроение. Дау, будьте серьезным!
И тут он вполне серьезным голосом сказал:
— С математической точки зрения в золотой пропорции нет ничего примечательного.
Тогда я рассказал ему о Пачоли, о Леонардо и о том, как Цейзинг нашел, что совершенное соотношение частей тела достигается соблюдением золотой пропорции. Я также сказал, что и в объемных отношениях различных составных организма мы находим устойчивость гомеостаза именно при движении этой пропорции к отношению 5:3 — 3:2.
— Ну это ведь совсем другое дело, когда в математическое понятие вкладывается физический смысл. Тут может быть много интересного,
— Да, — ответил я, — несомненно.
— Когда?
Первое время я говорил: быть может, через два-три дня, и такой ответ его удовлетворял. Но позже и по мере того, как шло время, мне становилось трудней. Я уже не мог отвечать как прежде, потому что на это следовало возражение: "Вы мне уже это говорили, и даже не один раз".
Примерно за полгода до спаечной атаки, которая в конечном счете и привела его к смерти, он мне сказал:
— Я чувствую большую потребность вернуться к своей деятельности, но боль в животе не дает мне сосредоточиться, потому что она не оставляет меня. Что вы намерены делать?
— А много ли надо вам заниматься, например, математикой, чтобы вернуться к должному уровню? — спросил я, уходя от прямого ответа.
— Математикой мне вовсе не надо заниматься. Математика — это своего рода аппарат, с помощью которого решаются физические проблемы. Вот в физике я поотстал. Чтобы догнать то, что произошло без меня, мне понадобится, может быть, два месяца, думаю, что не больше.
— Дау, мне хотелось бы настоять на том, чтобы Лившиц пришел и повторил с вами тот урок, который он дал мне в начале нашего знакомства.
— Можете пригласить любого физика, кроме Лившица.
И он произнес в адрес своего соавтора презрительно бранное слово "Ворюга!". Такое отношение было вызвано инцидентом, о котором мне не хочется здесь рассказывать, и, если это нужно, о нем можно в подробностях узнать от Коры.
Но какой смысл было вызывать кого-нибудь из физиков к Дау? Вокруг Дау после катастрофы образовался вакуум. Физики от самопожертвования перешли к сожалению о нем, а потом к равнодушию. За три года, особенно за последние два с половиной, ни один из них не только не пытался навестить его, но и избегал встреч, на которые их приглашала по моему настоянию Кора. Были только два человека, которые искренне грустили о нем и пытались ему помочь: Капица и Данин. Последний посещал Дау, предлагал свои услуги в любой роли и даже предпринимал сам отчаянные попытки помочь больному, как в случае с женщиной-гипнотизером (Данин привозил гипнотизера).
Мне было ясно, что, если Дау вернется к работе, ученикам своим он уже будет не нужен. Вакуум заполнился. Почти пять лет жизни института без Дау сделали свое дело.
Все эти мысли я ему однажды выложил. Выслушав меня внимательно, он спокойно ответил:
— Видите ли, Кирилл Семенович, мои ученики выросли, и они мне не больше нужны, чем я им. Хотя в последнем я сомневаюсь. Но ведь дело не в этом, а в том, что я привык и люблю работать с молодежью. Молодежь будет всегда. Между прочим, это барометр нашей старости. До тех пор, пока я буду испытывать влечение к молодежи, я не посчитаю себя старым. С того дня, как мой интерес к ней иссякнет, наступит старость.
Итак, звать кого-либо, чтобы показать, что Дау становится прежним, вряд ли имело смысл. Я полагал, что его возвращение к творческой работе скажет само за себя, но задача состояла в том, чтобы снять боли в животе.
Если просмотреть в аспекте движущейся киноленты динамику тех изменений, которые происходили на моих глазах и на глазах близких к нему людей, то все менялось, кроме болей в животе, которые в сочетании со вздутием кишечника то более, то менее сильно беспокоили больного. Учтя все это, я пришел к выводу, что настало время попытаться прогнозировать течении болезни и подумать, что предпринять.
Для построения прогноза имела значение еще и динамика процесса. Если эта схема, которой мы пользуемся применительно к острым хирургическим заболеваниям, дает для оценки динамики процесса час или два — не более, то в состоянии Дау не было повода к поспешности, но все же построить прогноз было необходимо. Коль скоро в психике больного наметились признаки явного улучшения, следовало ожидать и дальнейшего и, по-видимому, все убыстряющегося возвращения к нормальной мыслительной деятельности. Дело было, конечно, не в фантомных болях, поскольку этот "фантомный синдром" рассыпался — боли в ноге прошли, ежеминутное желание пойти в туалет стало сменяться 10–20 минутными перерывами, а после лечения кандидамикоза и еще реже. Не было оснований думать и о гибели гипотетических клеток ближней памяти, ибо в состоянии Дау не было ничего исключительного в сравнении с обычной глубокой контузией мозга с длительной потерей сознания. Мне всегда казалось при анализе таких состояний, что глубокие ушибы мозга скорее бьют по ассоциативным связям и эти связи восстанавливаются по мере выхода клеток из состояния стойкой ишемии. Таким образом, центр тяжести в оценке прогноза перемещался к спаечной болезни, именно тут надо было подумать о будущем. Спаечная болезнь при таком настойчиво интермиттирующем течении, как подсказывал мне мой опыт, обобщенный в соответствующей монографии, могла привести больного к острой спаечной атаке внезапно или постепенно, и тогда спасение больного будет предприниматься в условиях свершившейся катастрофы в брюшной полости.
Но вопрос об оперативном лечении был преждевременен.
Второй год наблюдения показал, что наши предположения верны.
К сожалению, они оказались верны во всем.
Все разговоры, которые приведены мною, происходили в основном после возвращения Дау из Чехословакии. У него появилась потребность общения с людьми. Он охотно высказывал свои суждения. Он беседовал с сыном, проверил его знания и сказал, что он сделает его теоретиком".
К заключениям К.С.Симоняна хочу добавить: после кандидамикоза и последующей промывки кишечника в Карловых Варах у Дау исчезло чувство страха перед грозящим извержением кишечника.
В дни болезни Дау, когда наглое и хамское поведение Женьки вселило в Дау мысль о самоубийстве, мысль о его обреченности, я была так поглощена состоянием Дау, что забыла, что у меня есть еще и сын. И только глубокой ночью, когда Дау спал после двух часов, вспоминала: а ведь Гарик еще не вернулся. Уже три часа ночи. Обостренное нервное состояние. Было ужасно! Вдруг слух улавливал еле слышное движение внизу. Облегченно вздыхаю. Наклоняюсь вниз через перила лестницы: "Мальчик, почему так поздно?". Еле слышный шепот: "Мама, а зато я не курю". "Согласна, вопросов больше нет. Еду найди сам".
Но в один прекрасный день сын зашел ко мне в кухню и сообщил:
— Мама, я решил жениться.
— Гарик, когда тебе было три года, ты уже тогда меня испугал, заявив, что ты решил жениться. Тогда я тебя спросила: "Ты сейчас решил жениться?". Ты мне ответил: "Нет, что ты, мама, когда мне будет 8 лет".
— Мама, я уже просрочил более десяти лет.
— Гаренька, а не рано ли? Главное, папка наш так еще болен. Ты не мог бы подождать его выздоровления?
— Понимаешь, мам, на нашем курсе уже должно произойти распределение. У Светы нет московской прописки, ее могут распределить в Крым. Она ведь астроном. В Москве ее могут оставить, только если мы поженимся. Если она уедет, я могу ее потерять. А я этого очень боюсь.
Причина разумная, подумала я.
— Гарик, а ты понимаешь, что это на всю жизнь.
— Да, мама, я полюбил серьезно.
— Но на всю ли жизнь? — подумала я. Потом вспомнила: поздние возвращения, по выходным дням сообщения: "Еду на дачу, там переночую". Он стал ездить на нашей «Волге».
— Ну что же, Гарик, я согласна. Пойди скажи папе.
— Мама, скажи папе сама, когда я уйду.
— Нет, мальчик. Если ты уже решил жениться, найди в себе мужество сам сообщить отцу.
— Мама, пойдем вместе.
— Хорошо, пойдем.
— Танечка, идите обедать. Я уже вам накрыла стол.
Гарик закрыл за Таней плотно дверь. Я села возле Дау, Гарик, смущенный, тонкий, высокий, стал возле постели отца.
— Папа, я хочу жениться.
Дау рассмеялся.
— Вот это новость, Гарик. Ты, по-моему, еще не имеешь собственной зарплаты, а уже собрался жениться!
Гарик обратился в спасительное бегство.
— Дау, ну зачем ты так обидел мальчика? По-моему, они уже два года любовники. Когда мы вернулись из Чехословакии, мне сообщили, что у Гарика жила в наше отсутствие очень красивая девочка. А вдруг у них уже намечается ребенок, рисковать нельзя. Девочка она очень скромная, из деревни. Папа и мама работают в совхозе.
Дау закричал:
— Гарик, Гарик, вернись наверх, ко мне!
Вошел Гарик.
— Гарик, почему же ты мне вначале не сообщил, что вы уже любовники целых два года. Проверили свои чувства. Я ведь по ошибке решил, что ты покупаешь "кота в мешке"! Я не мог знать, что твоя девушка так умна! Я, конечно, согласен. Передай ей, что я очень хочу с ней познакомиться. Обязательно приведи ее ко мне.
В этот же вечер Светочка познакомилась с Дау. Спустились вниз очень счастливые. Светочка сообщила с большим восторгом: