Академия обольщения
Шрифт:
– Понятно, – пробормотал Двойник. – Да ты меня не бойся, я тебя не трону. Я бы с тем мужиком встретиться хотел, который стебался надо мной в машине, а ты… женщина… тебя заставили помогать, я понимаю.
«Охо-хо, много ты понимаешь!» – подумала Алёна, невольно пожалев Санчу, которую вот так запросто определили в мужики. Но, конечно, ничего такого не сказала, а принялась медленно снимать повязку с глаз Двойника. Руки она освободит ему немного погодя, ну а ноги он развяжет сам. Но все это потом.
Когда повязка с глаз была снята, она подошла к окну и еще шире раздернула тяжелые шторы.
Свет
– Что это значит?
Алёна молчала.
Пусть сам догадается, что значит полунагая женская фигура, которая медленно движется около него!
Алёна старалась держаться так, чтобы свет не падал ей на лицо, однако его было довольно, чтобы разглядеть ее фигуру в кружевных алых шортиках и черных ажурных чулках. Все было, как он хотел – там, в вагоне: «Я люблю, чтобы красные трусики, чулочки черные…»
– Где я? – просипел Двойник. – Что вам от меня нужно?
Алёна продолжала свое медленное круженье возле него. Иногда она наклонялась низко-низко к его лицу, так чтобы он мог видеть ложбинку между грудями, иногда поворачивалась к нему спиной, иногда осторожно проводила по его связанным рукам шелковым коленом, и тогда пальцы Двойника начинали конвульсивно сжиматься и разжиматься.
Он молчал, только тяжело дышал.
Алёна вдруг ощутила, что изменился запах его тела. Мужской пот… Сейчас доминировал не парфюм дорогой, пошлый «Фаренгейт», которым он доселе благоухал, как и положено благоухать таким избалованным красавчикам, а запах мужчины, который испытал сегодня и страх за свою жизнь, и долгое ожидание решения своей участи, а теперь… теперь чувствовал нетерпение и вожделение.
И Алёна поняла, что зелье под названием «Капли любви» уже начало свое кружение в крови и теле Двойника.
Она протянула руку и осторожно провела кончиками пальцев по молнии на его джинсах. Расстегнула ее, выпуская на волю вздыбленный алый шелк трусов, испещренных множеством крохотных эйфелевых башен, триумфальных арок, нотр-дамов, сакре-керов, лувров…
Мелькнула мысль, что несусветные «туристические» трусы привезла Двойнику какая-то женщина – влюбленная в него женщина (уж не та ли, что подарила кольцо?), которая ходила мимо Эйфелевой башни, и Лувра, и Сакре-Кер, и Нотр-Дам, и Триумфальной арки, не видя баснословных красот, а видя сквозь пелену парижского дождя, и метель желтых листьев, и цветущие азалии в парке Ле Аль лишь глаза, его черные глаза…
Так же, как Алёна когда-то видела лишь глаза Игоря.
Наконец-то она поняла, почему именно этого парня она решила подвергнуть столь изощренной мести. О нет, не только потому, что к нему оказалось так легко подобраться. И вовсе даже не потому, что в ее памяти, как на скрижалях, огненным стилом были запечатлены его слова, произнесенные там, в вагоне: «Скажете, мы хотели вас изнасиловать, да? Да вас за ненормальную примут. Мол, паранойя у вас. Мания преследования. Или наоборот, что вы выдаете желаемое за действительное. Нужны вы нам! Ни у кого из нас даже не встало. Хотите, покажу?»
И он тогда взялся за ширинку своих синих джинсов. Вот тех же самых, которые сейчас были на нем и из которых весьма выразительно торчало нечто, напоминающее макет Эйфелевой башни, которую, наверное, не
Да, за свое невероятное оскорбление он, конечно, должен быть наказан, но главная его вина, с болью осознала Алёна, в том, что он – двойник Игоря. Она его даже по имени называть не может, только Двойником. Игорь просто ушел из ее жизни – «вышиб дно и вышел вон», как она это называла. Никаких выяснений отношений, конечно, не было – но она прекрасно понимала, почему он ушел. И жуткие слова Двойника были как бы объяснением причин, по которым ушел Игорь. Услышать их именно от него… будто от самого Игоря…
И еще вдобавок Двойник ее потом не узнал!
Она все мелькала перед его глазами, но чаще и чаще касалась теперь его тела, его плоти. Он дышал все тяжелее, но вот наконец-то стон сорвался с его губ, и тогда Алёна, отойдя, подобрала свои куртку, джинсы и кофту, лежащие на полу в уголке. «Вальтер», о котором она совершенно забыла, вывалился было, но она успела его поймать у самого пола. Вот была бы сейчас хохма, если бы он выстрелил!
Она вышла из комнаты, и долгий стон Двойника: «Верни-ись! Иди ко мне! Умоляю!» – стал тем бальзамом, который наконец-то пролился на раны ее измученного самолюбия.
Потом подобного бальзама было еще много пролито. Двойник метался по дивану, пытаясь утолить томление разбуженной плоти, так что в комнате будто духовой оркестр играл. Наконец он свалился с дивана и катался туда-сюда по полу – такое ощущение, лишаясь рассудка. Стоны, его стоны, от яростных криков до мучительных, тихих жалоб, звучали для Алёны, как музыка.
Неведомо, сколько прошло времени, но наконец-то стоны затихли. Алёна заглянула в комнату, на цыпочках приблизилась к человеку, который скорчился в углу. В одной ее руке был ножик, в другой – «Вальтер». Двойник мог схватить ее, но… Он, наверное, был уже весь выпотрошен, обессилен, потому что даже головы не повернул, даже не шевельнулся. Она поддела ножом полосы скотча на его руках (скотч от напряжения врезался в кожу) и кинула ножик рядом. Ну, ноги сам развяжет… когда оклемается.
Он все лежал вниз лицом, не шевелясь.
«Я люблю, чтобы красные трусики, чулочки черные…»
Ну так получи, фашист, гранату!
Алёна медленно шла по Ижорской, приближаясь к дому. Воздух был сух и пахнул пылью. Апрель выдался отнюдь не дождливым, и днем сияющую глубину заречных далей омрачала пелена смога, висевшего над заводскими окраинами Нижнего Новгорода. Да и сейчас, ночью, звезды расплывались в легкой дымке, затянувшей небеса.
Алёна шла домой и думала о Двойнике.
«Я ехала домой, я думала о вас… тревожно мысль моя и путалась, и рвалась…»
Иногда Алёна оглядывалась – ее словно бы тревожил чей-то устремленный в спину взгляд, ее словно бы звал кто-то. Но нет, ничья фигура не нагоняла ее торопливо, ничей голос не окликал. Может быть, Двойник освободился проворней, чем она ожидала? И ринулся выслеживать ту, которая… которая так ужасно унизила его?
Алёна споткнулась и оглянулась.
Ей опять почудился устремленный ей в спину взгляд, она ощущала его как прикосновение. Но пуста была улица за спиной, и ни один автомобиль не полз вслед с пригашенными фарами.