Академия Полуночи

Риа Юлия

Эхо с готовностью подхватило и усилило звучание знакомого голоса.

Мы запрокинули головы. Я ощутила, как сжались пальцы Ллосы на моем предплечье, услышала ругань Морригана, но едва осознавала происходящее. Все внимание приковало к подсвеченному окну девятого этажа. Там, опираясь на небольшой декоративный уступ, стоял Киган.

ГЛАВА 41

Первой из нас троих отмерла Ллоса. Она дернулась, будто птица в силках, одновременно яростно и отчаянно, и закричала:

— Что ты творишь, дурень?! Слезай немедленно!

Но

Киган и не думал слезать. Напротив, точно в насмешку над нашими страхами, он сильнее наклонился и отпустил оконную раму, за которую держался одной рукой.

— Видишь, Лэйни? Я нашел того слизняка, что посмел нам помешать. Нашел! Никто не сможет нас разлучить. Мы будем вместе! Всегда!

Я узнала эти интонации, этот жар безумия, опаляющий каждое слово. И картинка сложилась. Слепота Кигана, его неспособность защитить собственное сознание и то, с какой легкостью Дис-Мари захватывала его волю.

Сейчас Арден поступал так же — подавлял личность Кигана, завладевал ею. Он мог заставить халцедона сказать что угодно, совершить любой, даже самый ужасный поступок. И, боюсь, в плененном одержимостью разуме не осталось места для света — тьма поглотила его полностью. Та тьма, которой боятся даже дети Полуночной Матери — тьма безумия.

Я смотрела вверх и кусала губы.

Что нам делать? Как не позволить случиться непоправимому?

Здесь и сейчас есть только мы — трое серых первогодков, чьих сил не хватит даже на «ведьмину воздушную подушку». Никогда прежде я не чувствовала слабость халцедонов настолько остро, как сейчас. Мы не можем ничего: ни поймать, ни задержать, ни взлететь…

Взлететь.

Мысль вспыхнула в сознании, словно молния. Ослепила на секунду и разошлась по телу раскатистым громом. Меня затрясло. Страх, словно дикий зверь, с жадностью вгрызся даже не в сердце — в саму душу. Он отрывал от нее кусок за куском, драл когтями и рычал, пуская все новые волны дрожи.

Я не хотела идти на это. С немым отчаянием надеялась, что друзья найдут способ помочь, что Ллоса сумеет дозваться до сознания Кигана и вырвать его волю из тисков чужой, что случится чудо…

В моей жизни только-только забрезжил свет надежды. Я поверила, что смогу спастись — и не просто спастись, а обрести счастье. Я только начала узнавать другие эмоции, помимо страха, долга и одиночества. И я до малодушного эгоизма не хочу терять все это.

Но еще я знаю, что не прощу себя, если не попытаюсь спасти друга.

Киган снова выкрикнул: «Всегда!» — а затем взмахнул рукой, точно акробат на деревенской ярмарке, и сиганул с уступа. Ллоса надрывно закричала. Морриган кинулся вперед, словно надеясь поймать друга, но увяз в тяжелом снегу.

Я же сделала то единственное, что следовало, — выплеснула свет и вызвала Сельву.

Страх дожирал мою душу. Я практически слышала его довольное чавканье, ощущала разрастающуюся пустоту в груди — там, где раньше горела надежда, — и уповала на Сельву. Она должна успеть. Обязана.

И она успела.

Со свистом рассекая воздух, метла подхватила Кигана едва ли не в двух метрах от земли. Просела под упругим

ударом, но удержалась. Долетела до меня и скинула тяжелую ношу на снег. Морриган тут же набросил на друга «сонную паутину», опасаясь, что тот может снова попытаться навредить себе. Ллоса упала на колени и, уткнувшись носом в грудь Кигана, разревелась в голос.

Я бросила на друзей прощальный взгляд, поймала прыгнувшее в ладонь древко и, оседлав его, взмыла в воздух. Не осторожничая, не думая о прошлом полете, я вела метлу все выше. Стискивала ее все сильнее. И шептала все отчаяннее: «Унеси меня».

Отовсюду доносились тяжелые хлопки каменных крыльев. Десятки черных пятен стремительно разрастались — это горгульи, словно стая разозленных ворон, преследовали чуждую ведьму. Меня.

Вместе с ними плотным кольцом стягивался полог тьмы. Сельва подо мной задрожала, пытаясь удержать собственный мрак под контролем. Уже не таясь, я влила в нее еще больше света.

— Лети, родная! Лети!

Сожрав душу, страх принялся рвать мое тело. Меня трясло от ужаса, пальцы свело судорогой. Сердце билось с такой силой, что, казалось, оставляло синяки после каждого удара.

В отчаянной попытке спастись, в упрямом нежелании сдаваться я совершила роковую ошибку — полетела. Верхом на метле, с каждой секундой дрожащей все сильнее, мне никак не удавалось сосредоточиться и выстроить цепочку прабабкиного проклятия.

Крики и рокот горгулий звучали со всех сторон. Я чувствовала себя мышью, угодившей в комнату, полную котов. Уже не страх — паника гнала меня вперед.

Когда сбоку возникла огромная горгулья и щелкнула пастью в нескольких сантиметрах от моего лица, я закричала. Направила Сельву в пике, резко вышла из него, поднырнула под еще одним каменным чудовищем и едва успела увернуться от третьего.

Я больше не летела по прямой. Я вообще не понимала, в какую сторону лечу. Сердце пробивало грудную клетку, слезы и ветер жгли щеки. Сельва подо мной сходила с ума.

Когда в меня вцепились тонкие, острые, словно спицы, каменные пальцы, я снова не сдержала крика. Дернулась, пытаясь стряхнуть горгулью. Закрутилась бочкой и заорала во все горло, ощутив, как это самое горло обвил тяжелый ошейник. Едва он защелкнулся, полог тьмы сдавил настолько сильно, что перед глазами поплыло. Последнее, что я ощутила, прежде чем провалиться в небытие, — чувство падения.

И где-то на краю сознания успела мелькнуть печальная мысль. Одиннадцать лет я искала ответ на главный вопрос. Что важнее: честь семьи или собственная жизнь? Однако вместо ответа я нашла смерть для нас обоих: и для себя, и для рода.

* * *

Просыпаться было больно. Я впервые почувствовала, каково это — прилагать усилия, чтобы открыть глаза. На них будто были свинцовые гири, по векам разлилась неподъемная тяжесть. Тело ныло.

Морщась от каждого движения, я села и огляделась. Вокруг были лишь низкие стены да решетка из толстых прутьев, местами покрытых коррозией. Матрас подо мной оказался тонким и очень колючим: едва я оперлась на него, как в ладони врезались острые, как иглы, стебли соломы.