Актеры шахматной сцены
Шрифт:
Действительно, как ни огорчит это, быть может, иных любителей шахмат, научная работа Ботвинника над программой «Пионер» имеет неоценимое значение не для шахмат, а для экономического и иного планирования. Однако интеллектуальные способности и способ мышления машины отрабатываются на шахматах.
Принципиально новое в способе шахматного мышления «Пионера» заключается в том, что, оценивая позицию, он не перебирает все возможные ходы, как другие программы, и не отбрасывает плохое продолжение чисто механическим способом, а думает логически, как человек, то есть отбирает только несколько лучших ходов и отдает приоритет наилучшему.
Творческой
Проигравший сказал, что это была «борьба умов», Алехин, в ту пору уже вернувший себе титул чемпиона мира, считал партию красивейшей в турнире. Но мне кажется более драгоценной похвала хоть и большого знатока, но все-таки не из сонма шахматных богов. Григорий Левенфиш, у которого с Ботвинником были творческие, а иногда и человеческие расхождения, нашел в себе благородство, назвав партию художественным произведением высшего ранга, заявить: «Глубокий стратегический план был увенчан далеко рассчитанными задачными комбинациями. Такая партия, на мой взгляд, стоит двух первых призов…»
Так вот, кульминационная позиция из этой партии была дана для решения «Пионеру». Он долго не мог с ней справиться, пока Ботвинник не заложил в программу понятие о конъюнктурной, то есть относительной стоимости фигур и пешек. Когда «Пионер» это смекнул, он стал рассуждать, как это и было задумано, по-человечески и, хотя и не без долгих творческих мук, создал художественное произведение высшего ранга.
…За свою долгую творческую и спортивную жизнь Михаил Моисеевич Ботвинник побеждал и вместе с тем вел за собой целую плеяду советских и иностранных гроссмейстеров и мастеров.
– Все мы учились у Ботвинника, – сказал как-то Леонид Штейн.
А Михаил Таль однажды откровенно признался:
– Я встречался, наверное, со всеми сильнейшими шахматистами мира, разные бывали ощущения. Играя с Ботвинником, все время чувствовал себя студентом. Мы все – школьники, студенты, может быть, аспиранты, он – профессор.
Да, своих аспирантов (не студентов и тем более не школьников – тут Таль излишне скромничает) профессор Ботвинник держал в ежовых рукавицах – что верно, то верно. Его система воспитания была по-спартански суровой, зато и полезной.
Здесь пора сказать, что многие известные шахматисты учились у Ботвинника в самом прямом смысле – одни, как Марк Тайманов, в Ленинградском Дворце пионеров, другие в его знаменитой школе. В этой школе брали уроки Анатолий Карпов, Гарри Каспаров, Юрий Балашов, Александр Белявский, Артур Юсупов, Сергей Долматов, Елена Ахмыловская, Нана Иоселиани и многие другие. Наверное, я не открою секрета, сказав, что самым любимым учеником был Каспаров, которому Ботвинник долгие годы помогал бесценными советами. Они стали особенно дороги, когда молодой гроссмейстер вступил в борьбу за первенство мира: в этой сфере Ботвиннику с его пониманием всего комплекса сложнейших проблем нет равных.
Есть еще одна, уже нравственная черта в творческом и спортивном облике Ботвинника, которая делает его влияние на молодых шахматистов особенно сильным. В пору шахматного рационализма личность Ботвинника с его неколебимой принципиальностью, непримиримым бойцовским характером
А как быть с колкостями его трудного характера, с его недоверчивостью, нетерпимостью, с резкостью его суждений? На это отвечу так: Михаила Моисеевича Ботвинника можно любить или не любить – это дело вкуса (я, как это, наверное, явствует из всего сказанного, отношусь к тем, кто Ботвинника любит), на него можно обижаться (доводилось это и мне), даже сердиться. Не уважать его – нельзя!
Загадка Таля
Трудно назвать имя в истории шахмат (а она щедра на таланты), которое вызывало бы столько яростных споров, сколько вызывало в конце пятидесятых годов имя Михаила Таля. Если не считать легендарного Пауля Морфи, который в прошлом веке яркой, но быстро погасшей кометой промелькнул на шахматном небосклоне, да Роберта Фишера, отказавшегося защищать чемпионский титул, ни один шахматист не будоражил так воображение современников, как Таль.
Его стремительный, неправдоподобно быстрый взлет, почти без разгона; фейерверк головокружительных побед, которых другому гроссмейстеру хватило бы на всю жизнь (Талю на них потребовалось три с небольшим года); наконец, – и это, конечно, самое главное, – стиль его игры, предельно агрессивный, предельно рискованный, с каким-то бесшабашным пренебрежением к опасностям – все это ошеломило не только шахматных болельщиков, которые, вообще говоря, легко приходят в возбуждение, но и некоторых гроссмейстеров и мастеров, отнюдь не склонных легко раздавать комплименты. Добавьте к этому интригующий внешний облик – пронзительный взгляд чуть косящих карих глаз, нос с горбинкой, придававший Талю, когда он склонялся над доской, хищный вид, наконец, алехинскую привычку коршуном кружить вокруг столика, когда партнер обдумывает ход…
Пресса, особенно зарубежная, мгновенно подметила загадочность как фантастических успехов Таля, так и его облика. Таля начали называть «демоном», «черной пантерой», «Паганини», намекая на сходство во внешности и на «дьявольское» умение Таля играть «на одной струне», то есть создавать позиции, где все висит на тончайшем волоске.
Кое-кто стал даже всерьез поговаривать, будто Таль обладает способностью гипнотизировать своих противников, заставляя их силою каких-то неведомых магнетических чар избирать неверные планы. Бронштейн, например, прямо называл Таля «чтецом чужих мыслей», таким же как Мессинг и Куни.
Так возникла «загадка Таля», разгадать которую пытались – поначалу без особого успеха – многие знатоки. Так вспыхнули споры о том, объясняются ли победы Таля появлением нового стиля, нового подхода к разрешению извечных шахматных проблем или просто его могучей природной силой, неповторимым своеобразием его таланта.
Так шахматный мир разделился на тех, кто с восторгом, без колебаний принял триумфы Таля, и на тех, кто, смущенный и даже встревоженный его беспокойным творческим духом и, главное, его «неправильной» игрой, отнесся к этим триумфам скептически, а иногда даже и с сарказмом.