Актовый зал. Выходные данные
Шрифт:
Тут Пентесилея резко тормознула; позволив себе употребить крепкое выражение, она с горестью внимала теперь его звучанию.
— Нет, — наконец сказала она, — нет, все, что нынче делается, не умещается в человеческой голове, и нам всем надо подвергнуть себя тщательной проверке. Давай не мешкая начнем, Давид; нет, лучше, если здесь сейчас ты не скажешь ни слова, обдумай прежде то, что я с самыми добрыми намерениями высказала тебе, — не все, конечно, нужно тебе обдумывать, сам знаешь, что можно опустить, — позже мы спокойно поговорим, сейчас здесь покоя и в помине нет; ты-то явно потерял покой, я тебя понимаю и очень рада, что ты нашел эту девочку, я еще тогда подумала:
— Да неужели? — удивился Давид. — Я этого как следует не разглядел, сбегаю поскорей погляжу.
Уже почти выскочив в коридор, он услышал голос испытанной воительницы:
— Через час общее собрание редакции, и думать не смей явиться без концепции; покажи им, Давид, на что ты способен!
Перед дверьми лаборатории ему пришлось постоять минуту-другую, прежде чем Фран его впустила. Длинный халат Габельбаха придавал ей чуть-чуть, правда, маскарадный, зато вполне профессиональный вид. Она и говорила тоже вполне профессионально, держа Давида на приличном расстоянии.
— Осторожней, привыкни сперва к красному свету, а то ванночки смахнешь со стола. Бачки для проявителя великолепные, мне бы такие дома.
— Не понимаю, — протянул Давид, — вся эта химия здесь, какой-то запах… он как-то странно возбуждает, ты не находишь?
— Если б так, мне бы пришлось нелегко в жизни, — отозвалась Фран, — позволь, ты что, первый раз в лаборатории?
— Не-ет, но обыкновенно этот халат бывает на Федоре Габельбахе, и химия не так дает себя знать. Боже праведный! Сейчас она очень и очень дает себя знать!.. Чем больше я к себе прислушиваюсь, тем мне яснее, что сейчас она особенно сильно дает себя знать. Не веришь?
— Верю, верю! Отойди-ка, мне и без тебя жарко.
— Всему виной химия, — воскликнул Давид, — скажи, ты всегда так разгуливаешь по лаборатории?
— Как это я так разгуливаю?
— Да без ничего под халатом?
— Но у меня есть кое-что под халатом.
— Спорим?
— Ты с ума сошел? А если Габельбах войдет?
— Не сможет. Сам вмонтировал электрический сигнал: «Вход воспрещен!» Ведь сигнал включен, правда? Габельбах сам позаботился, чтобы с его сигналом считались, правда? Вдобавок здесь еще задвижка имеется, правда?
— Ты не в своем уме, — шепнула Фран и еще шепнула, словно жизнь ставила на карту: — Да и я не в своем уме.
— Вот и чудесно, — пробормотал Давид, — может, всему виной красный свет.
Примерно через одиннадцать световых лет, примерно через миллионную долю секунды, примерно на высоте ярчайшей звезды Кассиопеи, примерно на выкате трамплина в Холменколлене, примерно когда Магеллан вернулся домой, примерно когда Отто Хаан{196} величественно кивнул Лизе Майтнер, примерно вместе с первым взрывом Бертольда Шварца{197}, примерно восьмого мая, четвертого июля, четырнадцатого июля, примерно в первый школьный день, примерно в последний школьный день, примерно у истоков Нила, примерно над Парижем в кокпите «Spirit of St. Louis»{198}, примерно там и примерно тогда Франциска Греве сказала Давиду Гроту:
— А теперь надо вынуть пленку из проявителя.
И Давид ответил:
— Ну что ж, значит, вынем пленку из проявителя да покажем здесь сейчас, Франциска, на что мы способны!
Интонация Пентесилеи напомнила ему о Пентесилее, об общем собрании и о концепции, о нынешнем дне вообще, и о мокрой колонне, и о человеке у колонны, и о том, другом чрезвычайном положении, и он сказал:
— Если
Фран, пропустив мимо ушей первое замечание, выбрала две пленки.
Он отыскал нужные кадры.
— А нельзя ли вот эти отпечатать?
Фран принялась за дело.
— За дверью есть зеркало и все прочее. Ты чуть растрепался.
Он вернулся причесанный, застегнутый на все пуговицы, он сказал:
— И ты тоже.
Она ушла, а он выудил из ванночки один из снимков, разглядел его внимательно и перепугался. Быстро положив фотографию в сушилку, он разыскал на полке конверт, сунул туда фотографию, и, когда Фран вернулась, одетая едва ли не слишком аккуратно и едва ли не слишком опять красивая, Давид объявил:
— Номер двадцать четвертый на этой пленке ты, пожалуйста, выпусти из списка. Я бы не хотел иметь такой вид, как Андерман на этом снимке; я бы не хотел когда-нибудь иметь такой вид, а ведь он куда сильнее всех нас.
Фран кивнула, и Давид направился к двери.
— У нас собрание. Ты останешься?
— Да, буду работать, пока меня не выставят… Мне бы такую лабораторию! Тут хоть двигаться можно.
— О да, двигаться здесь можно, — подтвердил Давид.
— Но глоток-другой воздуха мне не помешает, — продолжала Фран и вышла с ним в коридор.
Распахнув окно и тесно прижавшись друг к другу, они выглянули на улицу.
Там почти все стихло, только танковый дизель кашлял где-то неподалеку.
— Провалиться мне на этом месте, — воскликнул Давид, — раз Фриц Андерман не сидит на родине Мольтке, то где же быть Василию Васильевичу Спиридонову? Раз противник Мольтке в Берлине, то не окажется ли друг Мольтке в Берлине? Вполне возможно! Возможно, он командует здесь танками, возможно, его башкир ведет один из них, надымив полный танк. Вот когда ему поневоле вспомнится теория насчет «гадов немцев»! А что на это скажет Василий Васильевич? Ох, представь себе: может, он сидел начальником гарнизона в Нейруппине у Теодора Фонтане или во Франкфурте-на-Одере и там тоже организовал драмкружок, собираясь ставить Клейста с новым Ваней — принцем Гомбургским. Представь только себе, тут его и вызывают к телефону: Василий, садись в танк, двигай опять в Берлин, немец, знаешь ли, все еще ничего не понял. И Василий говорит: пошли, Ваня, отложи прекрасную драму, возьми автомат Шпагина, садись в танк — они думают, у них опять завелась стратегия. Натали придется подождать!
Надеюсь, ох, Фран, как я надеюсь, что восемьдесят километров до Берлина — достаточно долгий путь, чтобы Василий Васильевич успел выложить весь запас проклятий и успел понять: восемьдесят этих километров совсем не то, что могло ему показаться сгоряча, эти километры не продолжение того долгого пути, который начался в деревне под Ростовом. Мольтке Фрица Андермана действительно всего лишь памятник, а стратегию на нынешних улицах измыслили совсем другие головы. Ох, я надеюсь, я думаю, нет, я уверен, он понимает: могила, что вырыта нынче в Берлине, вырыта очень, очень длинной рукой, и задумана она необъятных размеров. Случай представлялся удобный, да и мы, видимо, не без вины, нам нужно было раньше видеть, что надвигается, плохо, что у нас глаза открылись только на краю могилы, теперь-то я знаю, кто ее вырыл, а надо бы знать еще вчера или сегодня в обед, надо бы прислушаться к выкрикам, надо бы присмотреться к именам на транспарантах, и я бы понял, кто вырыл нам эту колдобину, и не только затем, видимо, чтобы мы страху научились.