Аквариум. Геометрия хаоса
Шрифт:
Как признавался Боб, всё это здорово отвлекало его от скучных занятий и тонизировало работу мозга. Закономерно, что количество слушателей на лекциях постоянно росло.
«Если народу приходило слишком много, то мы переносили лекцию на сцену зала, — рассказывал Марат. — Помню, что доклад про Фрэнка Заппу получился очень коротким — исключительно потому, что нам катастрофически не хватило информации. И развёрнутый материал в одном из французских журналов о фильме 200 Motels попал к нам, к сожалению, значительно позднее… К слову, не все наши заседания были посвящены року, порой случались и более нейтральные темы.
Параллельно студенческой жизни продолжались домашние репетиции «Аквариума». Гуницкому надоело колотить по картонным коробкам, и он решил приобрести комплект настоящих барабанов. Спрятав пачку купюр с изображением Ленина в джинсовую куртку и нацепив значок Georgia for a Good Time or a Lifetime, Джордж отправился на другой конец Ленинграда. Там на репетиционной точке «Санкт-Петербурга» он купил у Володи Рекшана барабанную установку, по которой Корзинин стучал на химфаке. Это «восьмое чудо света» стоило триста рублей — три месячные зарплаты советского инженера. Круг замкнулся.
«Мы начали писать песни, вдохновлённые творчеством Джорджа Харрисона, поэтому прежде всего обращали внимание на тексты, — вспоминал Боб. — Поскольку аппаратуры у нас не было, то сочинение песен оказалось единственным занятием».
Почувствовав, что игра пошла по-крупному, общие знакомые попытались приютить музыкантов у себя дома. Но вскоре выяснилось, что терпение соседей не бесконечно. Особенно их раздражали гулкие удары барабанов, от которых хрустальные бокалы вываливались из румынского серванта, а фарфоровые слоники начинали движение в сторону африканской саванны. Чтобы не случилось скандала, «Аквариуму» приискать новое место, где можно было играть и хранить инструменты. И — о чудо — вскоре такое пристанище нашлось.
Как пророчески пел беглый бард Лёша Хвостенко, «над небом голубым есть город золотой». Именно его случайно и обнаружили молодые битники в загородном Зеленогорске. Там, на берегу Финского залива, в помещении бывшего пансионата «БельВю» расположился двухэтажный Дом пионеров, где авантюрным образом обосновался бездомный «Аквариум».
«Современные группы даже представить себе не могут, что в Ленинграде нам совершенно некуда было деться, — объяснял Гребенщиков. — И приходилось ездить в Зеленогорск, куда нас пустили вообще непонятно как».
Спустя полвека я поинтересовался у Джорджа, насколько извилист был этот маршрут. Как выяснилось, «дорога к храму» оказалась более сложной, чем можно было представить.
«Из дома мы добирались на метро до Финляндского вокзала, а оттуда минут сорок ехали на электричке, — улыбался в густую бороду слегка поседевший барабанщик “Аквариума”. — Потом на автобусе надо было проехать ещё несколько остановок… Целая эпопея на полтора часа езды в одну сторону. Но, поверь, нам было ради чего это делать. Тогда это был временный, но по-своему приятный отрезок нашей жизни».
Итак, где-то у чёрта на куличках
«В тот период ценность музыки заключалась не в том, что её можно было слушать, а в том, чтобы мы могли её играть, — вспоминал Борис. — Поэтому попытки создать что-то, что можно слушать, начались раньше, чем мы научились брать гитару с рабочей стороны. Мы репетировали, писали песни и, сами того не зная, ожидали чудес».
Поймав из космоса очередную вибрацию, юные битники сочинили псевдохиппистскую «Арию шузни, влюблённой в джинсню», в которой позднее были обнаружены следующие строки: «Как тяжело твоей касаться бахромы и клёши ощущать прикосновения, / Но верю я, наступит то мгновенье, когда с тобой соединимся мы».
Вскоре Джордж написал поэму про реальную реку Оккервиль, а Борис придумал к ней музыку. В итоге у приятелей получилось неброское хоровое пение: «Я сдох поутру на реке Оккервиль, и труп мой упал в реку Оккервиль».
«Нас серьёзно злило, что на русском языке нет песен о том, как мы живём, — досадовал Гребенщиков. — Были Окуджава и Высоцкий, но они пели не о нас. И существовали Харрисон и The Beatles, которые пели о нас, но на английском. А хотелось слышать правду о нас — и не только в словах, но и в звуках. Поэтому нам пришлось писать самим».
Разучив блюзовый квадрат, Борис презентовал приятелям новый опус: «Хочу я всех мочалок застебать, нажав ногой своей на мощный фуз, / И я пою крутую песнь свою — “Мочалкин блюз”».
Спустя много лет, отвечая на мой вопрос о судьбе этой композиции, Гребенщиков признался, что в 1973 году никто из его друзей не понимал, «для чего такой бред, как “Мочалкин блюз”, был написан». Возможно, что в тот момент Борисом двигала сильная жажда признания и самовыражения. Но так ли это важно, когда под простенькую гармонию его светлый голос прямо-таки возносился над городом, где никто толком не умел ни медитировать, ни работать. Господи, спаси и помилуй…
«Время от времени на Боба накатывало, — вспоминал впоследствии Джордж. — Так бывает с любым сочиняющим человеком. И тогда он хватал ручку и начинал что-то записывать. Происходило это где угодно: в метро, на Невском проспекте, в саду или на лестнице. Боб останавливался, садился — и писал. Всё правильно, так и следует поступать. Ведь когда тебя зовёт к себе муза, ты не имеешь права не взять её до конца».
Как-то на одном из собраний «КЛМ» Боб покаялся товарищам, что у него есть рок-группа. Прервав многомесячную завесу молчания, он исполнил под гитару I Don’t Know How to Love Him из рок-оперы Jesus Christ Superstar. Несложно представить, что удивлению Марата, Тани и Андрея не было предела. Они засыпали Гребенщикова вопросами, и Борису пришлось рассказать про репетиции в Зеленогорске. Студенты тут же захотели познакомиться с группой поближе — таким парадоксальным образом в марте 1973 года у «Клуба Любителей Музыки» родилась идея о проведении первого концерта «Аквариума».