Алая буква (сборник)

Готорн Натаниель

Без сомнения, многие уроженцы Новой Англии – или любой другой страны, вовсе не в этом дело, – проходили мимо, замечали обезьянку и шагали дальше, даже не представляя, насколько точно она отображает их же моральное состояние. Клиффорд, однако, был образцом иной природы. Он по-детски радовался музыке и улыбался движению фигурок. Но при взгляде на длиннохвостого чертенка он был шокирован ужасной мерзостью, как физической, так и моральной, настолько шокирован, что начал плакать; то была слабость, которой тонкие натуры, лишенные мощной, глубокой и трагичной силы иронии, едва ли могут избежать, когда перед их глазами возникают худшие и самые гадкие аспекты жизни.

Улицу Пинчеон иногда оживляли и более внушительные зрелища, которые привлекали больше зрителей. Дрожа от отвращения при мысли о личном

контакте с миром, Клиффорд был все же подвержен мощному импульсу, который появлялся всякий раз, когда он слышал шум и движение прилива людской толпы. Однажды это стало очевидно, когда политическая процессия с сотнями развевающихся флагов, барабанами, дудками, рожками и цимбалами, маршируя по всему городу, прошагала мимо обычно тихого Дома с Семью Шпилями. Ничто не сравнится в живописности с процессией, которая движется по узким улочкам. Зритель чувствует себя обманутым, когда может различить скучные знакомые лица, вспотевшие и уставшие от собственной важности, может ощутить неудобный покрой собственных штанов, жесткость или неряшливость собственного воротника, пыль на черном плаще. Чтобы процессия обрела величие, ее нужно наблюдать с возвышения, глядеть на общий план медленных перекатов людского потока или же наблюдать за действом среди высокопоставленной публики, издали, когда все отдельные мелкие личности, составляющие толпу, сливаются в одну субстанцию, в одну огромную жизнь общего тела, оживленного безбрежным духом единообразия. Но, с другой стороны, если впечатлительная личность, стоя поблизости от такой процессии, увидит ее не как собрание составляющих, но как общность, – эту могучую реку жизни, мощный ее прилив, темную ее тайну, взывающую из глубин к глубинам родственной души, – тогда родство лишь усилит эффект. И может заворожить настолько, что личность с трудом удержится от того, чтобы не нырнуть в бурлящий поток просто из человеческой симпатии.

Так было и с Клиффордом. Он содрогнулся, он побледнел, он бросил умоляющий взор на Хепизбу и Фиби, которые стояли рядом с ним у окна. Они не разделяли его эмоций и полагали, что он всего лишь обеспокоен непривычным шумом. В конце концов Клиффорд, дрожа всем телом, поднялся и поставил ногу на подоконник. Еще секунда, и он шагнул бы на ничем не огороженный балкон. В тот миг члены процессии могли увидеть его изможденную фигуру, его седые локоны, развевавшиеся на ветру, подобно их флагам. Одинокое существо, отчужденное от собственной расы, но желающее вновь почувствовать себя человеком, ведомое непреодолимым инстинктом, который завладел всем его существом. Если бы Клиффорд выбрался на балкон, он наверняка прыгнул бы на улицу, ведомый либо ужасом, который часто устремляет жертву к тому, чего она так страшится, либо естественным магнетизмом, который влек его к большому собранию людей. Сложно было сказать. Возможно, оба импульса завладели им одновременно.

Но его компаньонки, перепуганные этим жестом, который явно свидетельствовал о том, что человек не в себе, схватили Клиффорда за одежду и удержали. Хепизба кричала. Фиби, которой все необычное внушало лишь ужас, разразилась рыданиями.

– Клиффорд, Клиффорд! Ты с ума сошел? – воскликнула его сестра.

– Я не знаю, Хепизба, – ответил Клиффорд с долгим вздохом. – Не бойся, все уже кончено… Но если бы я прыгнул и выжил, мне кажется, я стал бы совершенно новым человеком!

Возможно, в некотором смысле Клиффорд был прав. Ему необходим был шок или, возможно, требовалось как можно глубже нырнуть в океан человеческой жизни, утонуть, захлебнуться его безбрежностью, а затем снова всплыть, протрезвевшим и оживленным, восстать в мире самим собой. Возможно, однако, ему требовалось нечто иное, как последнее средство, – смерть!

То же стремление обновить разорванные связующие звенья с человечеством иногда являло себя в более мягкой форме, а однажды приобрело прекрасные черты благодаря вере, лежащей еще глубже подобных стремлений. В происшествии, которое мы сейчас опишем, проявилось трогательное осознание Клиффордом господней любви и заботы – обращенной к этому бедному покинутому человеку, который, из всех смертных, мог быть достоин прощения за то, что осознал себя брошенным, забытым, оставленным на милость врага, наслаждающегося возможностью причинять вред.

То

было утро воскресенья, один из тех ярких спокойных дней, атмосфера которых сама обретала святые свойства, когда Небо отражалось на лице земли торжественной улыбкой, и торжественность эта не умаляла радости. В такие воскресные утра, будь мы достаточно чисты, чтобы служить проводниками, мы ощутили бы, как естественно земля прославляет Небо, и молитва ее возносится ввысь, миновав наши смертные оболочки, с того места, на котором мы стоим. Церковные колокола на разные голоса, но с одинаковой гармонией перекликались друг с другом: «Это воскресенье!» «Воскресенье!» «Да, воскресенье!» – и над всем городом рассыпались благословенные звуки. То медленно, то с оживленной радостью, то один колокол, то несколько вместе искренне провозглашали: «Воскресенье!» – и посылали звуки таять в воздухе далеко-далеко, пропитав атмосферу святым словом. Воздух, пронизанный самым нежным и сладким Божьим светом, люди вдыхали в самое свое сердце и выдыхали его со словами молитвы.

Клиффорд сидел у окна с Хепизбой, наблюдая за соседями, выходящими на улицу. Все они, какими бы приземленными ни казались в иные дни, преобразились под влиянием воскресенья, и даже сама их одежда – будь то пиджак старика, в тысячный раз почищенный щеткой, или первые куртка и штаны малыша, лишь вчера сшитые матерью, – становилась похожа на одеяния Вознесения. Вперед, с крыльца старого дома, шагнула и Фиби с маленьким зеленым зонтом от солнца и с улыбкой взглянула вверх, вежливо прощаясь с лицами в арочном окне. Она излучала уже знакомые им радость и благочестие, впрочем, как и в любой иной день. Она сама была как молитва, вознесенная знакомым с детства родным языком. Фиби была свежа, и свежим было ее одеяние, словно ни один предмет одежды – ни платье, ни соломенную шляпку, ни косынку, ни белоснежные чулки – она еще ни разу не надевала или же освежила специально ради такого случая, пропитав ароматом роз.

Девушка махнула рукой Клиффорду и Хепизбе и вышла на улицу, как воплощенная вера – теплая, простая, истинная, облеченная плотью, которая могла ходить по земле, и наполненная духом, который способен парить в небесах.

– Хепизба, ты никогда не ходишь в церковь? – спросил Клиффорд, когда Фиби скрылась за углом.

– Нет, – ответила она. – Не бывала разу за много-много лет!

– Если бы я пошел туда, – продолжил он, – я, кажется, снова смог бы молиться, если бы меня окружили иные молящиеся.

Она взглянула в лицо Клиффорда и увидела влагу на его щеках, словно сердце его переполнилось и хлынуло из глаз в радостном стремлении к Богу и мягкой любви к своим человеческим собратьям. Это чувство передалось и Хепизбе. Ей захотелось взять его за руку, пойти и опуститься вместе на колени – вдвоем, так долго отделенным от мира и, как она теперь понимала, столь же отделенным от Бога, – опуститься на колени среди других людей и вновь быть принятыми Богом и людьми.

– Дорогой брат, – искренне сказала она, – пойдемте же! Нам уже не достанется места, где можно было бы преклонить колени, но пойдемте же в какую-нибудь церковь, пусть нам придется стоять позади скамей. Мы бедны и покинуты, нам могут даже отворить дверцу и позволить присесть! [45]

45

Ряды скамей в церкви закрывались дверцами по бокам. (Примеч. пер.)

Затем Хепизба и ее брат подготовились – насколько могли, выбрав лучшие из своих старомодных одежд, которые висели на вешалках или были отложены в сундуки так давно, что пропитались сыростью и запахом заплесневелого прошлого, – подготовились изо всех оставшихся им сил, чтобы отправиться в церковь. Они вместе спустились по лестнице – сухопарая пожелтевшая Хепизба и бледный, изможденный, одряхлевший Клиффорд! Они открыли парадную дверь и переступили порог, ощутив оба в один миг, что стоят, открытые всему миру, и великое жуткое око человечества направленно на них одних! Божье око, похоже, отвернулось от них, не придав сил. Теплый воздух солнечной улицы заставил их задрожать. Их сердца трепетали от одной мысли о том, что придется шагнуть дальше.