Алая карта
Шрифт:
— Все хорошо?
Она повернулась на бок, и я увидел мученическое выражение ее лица.
— Что стряслось? Он устроил вам сцену? Вы поспорили?
— Нет.
— Так в чем же дело?
Она закрывает глаза. Я крепче стискиваю ее пальцы.
— Не хотите говорить?
— Я не смею.
Она чувствует мое беспокойство и приподнимает веки. Мокрые ресницы дрожат, глаза тусклые.
— Вы плачете?
— Нет.
— Ну же, Люсиль, расскажите мне все, и вам станет легче.
Она не отвечает, как будто не решается сделать трудное признание. Придвигается еще ближе,
— Мишель… Пообещайте, что не рассердитесь.
— Обещаю.
— Я хотела бы стать вашей… принадлежать вам… хоть один раз… чтобы нам обоим было легче переносить такую жизнь… чтобы между нами образовалась неразрывная связь… Мне трудно выразить чувства словами, но я уверена, что вы понимаете… Если мы этого не сделаем, вы быстро от меня устанете.
Она смотрит не меня, и я читаю в ее глазах тревогу.
— Я не хочу вас потерять! Я понимаю, как это выглядит, Мишель, понимаю, что вешаюсь на вас, но ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас. Прошу, не отталкивайте меня.
— Боже мой, Люсиль… Как вы могли подумать, что я… Если бы вы знали, как часто я о вас думаю!
Меня терзают сомнения. Вокруг нас, в слепящем свете летнего солнца, продолжается праздник вырвавшихся на свободу тел. Что, если у нас еще есть шанс — пусть и самый ничтожный — поучаствовать в нем? Я кладу руку на бедро Люсиль, надеясь, что в моем жесте нет ничего двусмысленного.
— Люсиль, дорогая… Придвинься ближе.
Мы касаемся друг друга лбами.
— Вот что я скажу… мы не дети… мы много раз занимались любовью… часто из любопытства, по привычке… и даже из чувства разочарования… Так?
Она кивает.
— Ты наверняка замечала… Это ничему не помогает, не решает проблем, не снимает сомнений… человек, дарящий наслаждение, запросто может предать тебя на пике этого самого наслаждения… Верно?
— Да.
— Знаешь, почему так происходит? Просто люди не умеют говорить о любви. Любовь — это сражение. Не обмен. Во всяком случае, в молодости. Но мы, Люсиль, что нам мешает говорить о любви… здесь и сейчас… Поверь, говорить о любви еще приятней, чем заниматься любовью.
Она отстраняется, чтобы взглянуть на меня и понять, насколько я серьезен.
— Да-да, Люсиль, я не шучу! Близость есть нечто гораздо большее, чем слияние тел. Это… да… близкие люди не чувствуют стеснения — ни физического, ни душевного… Ну вот, я скатился в литературщину… Но ты ведь понимаешь, правда?
Она смотрит на меня, не отводя взгляда. Ее глаза напоминают звезды, в них плещется огонь. Мне вдруг становится стыдно: оберегая свое потрепанное годами мужское самолюбие, я злоупотребляю ее доверием, хоть и не лукавлю.
— Наверное, ты прав, — тихим голосом произносит она.
Я хочу возразить: «Не так уж я и прав…» — и в это самое мгновение на меня обрушивается водопад эротических видений. Боже, как хочется снова стать тридцатилетним и не обременять себя разговорами! Но я вынужден вернуться к роли благоразумного старика, впавшего в нежность, как другие впадают в детство. Она снова смеется.
— Мишель, дорогой мой, чудный мой Мишель! Ты и вправду особенный. Расскажи мне еще о любви!
И я
— Ну и достанется же мне на орехи, — произносит она, сконфуженно улыбается, как застигнутая на месте преступления девочка, наклоняется и целует меня в лоб. — Оставайся, мой милый романист. Мой бумажный любовник!
Я приподнимаюсь на локте и смотрю ей вслед. Что это, насмешка? Нет. В ее словах не было иронии, она всего лишь констатировала факт: моя любовь — это любовь писателя, чистой воды умствование, и ее это удивляет и трогает. Я потерпел неудачу и чувствую привкус горечи. Попытайся я описать случившееся во всех подробностях — не уверен, что мне бы это удалось! — вряд ли сумел бы скрыть привкус фальши. Притворяться бессмысленно! Я уклонился — и точка! Испугался! Но чего, черт возьми? Осложнений? Они маловероятны. Скорее всего, я давно утратил связь с реальностью, с подлинными чувствами и просто не способен испытывать настоящую любовь. Возможно, я выдумал свою любовь к Люсиль. Кто знает…
На пляж мы не вернулись, но встретились в городе, как два фланера на прогулке. Встретились, прошли часть пути вместе — что может быть естественней? Приличия не нарушены, мы шагаем рука об руку и вроде бы обмениваемся самыми что ни на есть невинными репликами. Мы проходим несколько сотен метров, не больше, и играем в игру в близость. Главное правило: говорить обо всем, ничего не утаивая. Она рассказывает о ревности Рувра, о его грубости и вспышках ярости, о былых сексуальных притязаниях. Время от времени я задаюсь вопросом, уж не намеренно ли она вгоняет меня в краску? Довольно скоро наша игра приобретает выраженный оттенок порочности. Я постепенно узнаю новую Люсиль — сентиментальную реалистку, мстительную — ох, какую мстительную! — хитрую и изворотливую, одним словом, женщину, с которой нельзя не считаться.
Мы обмениваемся прощальным рукопожатием. «Я люблю тебя, Мишель». — «Я тоже, Люсиль». Никто бы не догадался, что наши вежливые улыбки суть поцелуи.
За ужином игра продолжается — на глазах у Вильбера. Похоже, Люсиль нравится ходить по краю. Ее рука касается моей. Она ищет ногой мою ногу под столом. Это нелепо, смешно… Люсиль переигрывает. Думаю, она не очень поняла то, что я пытался объяснить ей на пляже, и старается понравиться мне, проявляя излишнее усердие, как посредственная ученица.
Однажды я спросил себя: «Что, если она права? Что, если я от нее устану?» Что же, соберу вещи и приищу другое убежище!
Произошла КАТАСТРОФА! Вильбер застал нас с Люсиль. Сегодня в библиотеке было много посетителей. Люсиль записывала фамилии в журнал, я находил на полках нужные книги и выдавал их. В 16.10 мы наконец остались одни, пора было закрываться.
— Извини, Мишель, я спешу… — сказала Люсиль.
— Ксавье?
— Он… Поцелуй меня, Мишель, иначе я не справлюсь.