Алба, отчинка моя…
Шрифт:
Какой-нибудь ретивый отличник терялся:
— Траян Николаевич, а в учебнике этого нет. Откуда нам дома повторять?
Но учитель пропускал вопросы не по существу и переходил к вещам близким и, что весьма ценил, наглядным:
— Взять, к примеру, Ангела-почтальона. Он у нас герой времен коллективизации. Помню, было мне лет этак… ну, не старше вас был. Помню, на первом собрании вскочил Ангел и схватился с мельником, как с классовым врагом. А вопрос стоял ребром: быть или не быть нашему цветущему колхозу. И Фарфурел сказал: «Ему быть!» А мельник сказал: «Не быть тебе Фарфурелом!»
По классу шелестело: «фар-фур-фур-фар,
— А вы знаете, откуда взялась такая фамилия, Фарфурел?
— Перемена-а-а…
— От фарфора!
— Если точнее, это значит Тарелкин. Сначала прозвище было, вечно просил добавки: «Можно, говорит, мне еще в тарелочку?» Вре-е-емя такое было, ребятки, — бедность, голодуха, а рос он сиротой, без отца-матери…
Тут раздавался звонок, теперь уже с перемены, на урок. А учитель продолжал:
— Представьте только: наш Фарфурел-Тарелкин вырвался в великие деятели — и пошли у него дети. Конечно, его фарфурелята будут гордиться фамилией Тарелкиных, как и итальянцы своей родной страной телят, В’ИТАЛИЕЙ. Или вот хороший пример, пирамиды…
Его перебивал хор голосов:
— Траян Николаевич, уже новый урок! У нас география!
— Не хотим географию, давайте дальше про вандалов!..
— А когда на перемену?
— Да, сначала перемена!
— Разрешите выйти…
В дверях появлялся директор, прошедший войну от Волги до Шпрее, почитатель порядка и дисциплины:
— Что здесь происходит? Что за гвалт, Траян Николаевич? Шум, гам… Уважайте порядок! Давно прозвонили на урок.
Кто станет спорить, дети — наше будущее. И школа отдала учителя истории на алтарь этого будущего, чтобы его мудрость, извлеченная из прошлого, нашла применение в настоящем.
Село, конечно, не пирамида, и вряд ли грозил ему разлив Нила. Да и Траян Николаевич не очень-то тянул на фараона, но все же свое пребывание на выборном посту отметил, как заведено, некоторыми реформами. В хронике, которую изо дня в день вел дотошный местный летописец, запечатлены эти преобразования:
«Стадо собиралось у Трех Колодцев — как раз в центре села. На самом деле не было никакого колодца, но так уж говорили: Три Колодца, и все… Зато там был большущий источник, вода с грохотом вырывалась из земли, и клокотала, и урчала, словно мельничные жернова. Напротив чернела кузница. День-деньской, с восхода солнца до захода, молоты били по наковальне, так что мало того, что вода шумела, еще и гремела эта музыка. Люди привыкли, а как тут не привыкнуть, если дети здесь рождались прямо с этим шумом в ушах. И потом, подрастая, удивлялись, глядя, как кто-нибудь из чужого села морщится: „Что здесь у вас все время гудит, как в улье? Будто перед землетрясением“». [12]
12
Отрывок из «Сказки про белого бычка».
Местный отвечал:
«Гудит в нашем селе? Да нет никакого гула, одни петухи по утрам…»
Со временем, однако, согласились: все же что-то тут есть, иначе отчего скучают от бессонницы и гости из города, и трудяги из отрядов, приезжавших на подмогу на сельхозработы? Выкопали сообща огромную яму, заложили в нее трубы, вроде тех, по которым гонят
И стало называться это место «у бывших Трех Колодцев», или «Центром».
Очень скоро этот «Центр» расчистили, вспахали и огородили. На одном из субботников разбили цветники, а через месяц среди клумб воздвигли памятник, ничуть не хуже, чем в других селах, через которые прокатилась война.
Возле забора возвышалось огромное панно-щит в форме колеса. Тонкие стрелы, похожие на лучи розы ветров или велосипедные спицы, разбегались по нему и впивались в коричневый обод. Напротив была врыта скамеечка — присаживайтесь, граждане, и, как в сквере отдыхая, знакомьтесь:
«Остановись, прохожий! Прочти: жили — горевали, отныне да здравствует колесо!
В нашем селе есть:
машин „Волга“ — столько-то,
машин „Москвич“ — столько-то,
мотоциклов (здесь спица раздваивалась — „с коляской и без“) — столько-то,
велосипедов (тут на спице вилкой торчал трезубец — „а, б, в: с моторами, двухколесные, трехколесные“) — каждых в отдельности и всего вместе — столько-то».
Ниже, под заголовком «Технику — в быт!», другая горделивая информация:
«Телевизоров — цветных и бесцветных — столько-то,
радиоприемников — столько-то,
холодильников — столько-то,
стиральных машин — столько-то,
пылесосов — столько-то,
швейных машин (здесь спица опять троилась — электрических, ручных и ножных) — столько-то,
электронасосов — столько-то, электробритв — столько-то».
Правда, местная статистика умолчала о самогонных аппаратах, сколько их в селе и какого образца, — по странному стечению обстоятельств они не поддавались учету. Было решено, что это агрегаты сугубо индивидуальной конструкции, к тому же явно устаревшей. А приметам старого быта, из «доколесной» эпохи, не место на «панно достижений».
Тут же красовалась и местная достопримечательность — сатирический уголок. Не кто-нибудь, а все он, Ангел Фарфурел, затеял. Выглядело это непритязательно: черная крашеная фанера, размером с пожарный щит, и при ней кусочек мела. Инвентарь, как видите, прост, но это давало возможность каждому жителю Ааму высказаться здесь обо всем, что тревожит его во сне или наяву.
Можно было бы сравнить эту фанеру и с доской объявлений, но и с общедоступной жалобной книгой, хотя сверху висело предупредительное: «Слово — серебро, дискуссия — золото, молчание — вечность!»
Ученики Аамуской показательной школы облюбовали ее — изо дня в день обновляя следующую запись:
«ДВОЙКА — не самое страшное в жизни, в нашей школе нет второгодников!»
Но появились у доски и взрослые. Остановится, скажем, один и запишет думу свою задушевную. Мимо сосед идет или какой-нибудь родич с другого конца села, — как бы ни спешил, полюбопытствует: что глаголет сердце Митрофана? Неужели продал мотоцикл и хочет «Москвич»? А Митрофан торчит у доски и выводит каракули… Поглядит сосед через плечо и видит: