Алба, отчинка моя…

Василаке Василе

— Драсьте, Николай Спиридонович! — сказал он вслух, словно сын его уже стал каким-нибудь чиновником из райцентра. — Драсьте, Николай Спиридонович… — повторил он и прислушался, как звучит. «Нет, черт подери, здорово звучит!»

…И вот он отряхивает снег на пороге роддома. Собственно, роддом — это маленький, в несколько комнат флигель во дворе больницы. Раньше здесь жил местный священник, батюшка Думитру. Стоит Кирпидин, а дальше ни шагу.

— Нельзя, — говорят. — Нет, даже в коридор нельзя.

— Что

за порядки, девушка?

— Извините, по району ходит грипп, новый штамм, «азиатский», свирепствует. Что, не слыхали? Даже школа на карантине после каникул.

Э, попробуй поверни оглобли Скридону этими словечками — «грипп, карантин»… Медсестре — молоденькой девчонке, полгода как из училища, — стал надоедать старикан.

— Чего топтаться, не поняли, что ли? — Но, вспомнив, как учили на лекциях, повторяет сдержанно и вежливо — Дедуля, поймите… Или детей сроду не видели? Или вам двадцать лет? Я же сказала — ваша сноха ночью родила, еще не хватало вам занести ей грипп, азиатский…

— Ишь ты! — потешно всплеснул руками мош Скридон. — Азиатский я, говоришь, грипп, да? А вдруг я «чертово копыто», а? Доченька, несчастная ты моя, да хоть помнишь ты, на каком свете живешь? И какое сегодня число? Старый Новый год, милая. Поздравляю, век бы тебе жить да молодеть, цвести как маков цвет! Доложу, что здесь, в этом доме, попадья принимала меня как самого дорогого гостя. Я ей зубы золотые вставлял, чтоб могла укусить попа… — прошептал Скридонаш и подмигнул — Я же не к тебе в гости иду, к попадье… — и толкнул дверь плечом.

— Куда? Куда, дедусь! Сказано вам — грипп, карантин! — схватила его за руку сестричка. — Я сейчас главврача позову, стойте!..

Заворчала недовольно — невозможно работать с этим темным народом, никак не усвоят, сколько осложнений может дать один грипп, тем более азиатский.

— Предупреждаю, я пожалуюсь главврачу, и вас отсюда выставят! — упрямо держала осаду медсестра.

— Тише, деточка, на сосунков своих кричи, понятно? А дохтору передай, что бывший зэк из тюрьмы пришел. По делу пришел, жену навестить.

Дверь отворилась, и на улицу вышла женщина. Больничный халат еле сходился на ее огромном животе. Мош Скридон кинулся в раскрытую дверь.

Его Рарица минут пять как задремала, но, услышав возню на крыльце, испуганно вздрогнула: «Что там такое, Скридон? Какие еще тюрьмы и сосунки? Что случилось?»

Она потянула одеяло, прикрыть голое плечо, а старик Кирпидин запыхтел, как бодливый бычок, — ишь ты, эта соплячка приняла его за какого-то свекра или заботливого деда! Своими кругленькими глазками быстро обшарил комнату: «Где он? Где мой парень? Его зовут Николай!.. И я научу его хорошенько ругаться, а не только пеленки пачкать!..»

— Что за порядки тут у вас, а?! — Кирпидин, набычившись, оглядел палату.

Ну

что, в самом деле, за порядок, если на пороге тебя хватают за руку и пугают главврачом, а здесь, смотри, — мать лежит, а ребенка нет. Зашла в палату та пузатая баба, что выходила на крыльцо, завозилась со своей постелью, рядом еще третья раскрытая постель — а там никого. Что это за роддом, если детей не видно?

Патику затопал к кровати Рарицы, опять беспокойно спросил:

— Где ребенок, фа, я тебя спрашиваю?! — и резко сдвинул шапку на затылок.

Рарица испуганно натянула одеяло — ругаться начнет? Или просто петушится, хорохорится? Скридонаш тоже недоумевает: что это с ней? Видно, из сил выбилась за ночь, тяжело пришлось…

— Там он, в той комнате… — сказала Рарица еле слышно.

Рукой показала на стенку и снова закуталась в одеяло, словно от озноба. Вдруг на соседней постели закопошилась огромная груда простыней вперемешку с халатами и тут же замерла — словно в глухой заводи оцепенела на гнезде дикая утка.

— Да ты садись, — измученно сказала Рарица. То ли объяснить хотела, то ли успокоить.

Видно, заведено у таких, как дед Скридонаш, — кого природа обделила: когда приходит нужда показать характер, глядишь, распушат шерсть и хвост, как кошка, нахохлятся по-петушиному. Попробуй подступись, тебе тут же в глотку вцепятся!

Рарица знала, если что придется не по нраву Скридону, начнет он ерепениться и пыхтеть, как звереныш в норе.

— Только покормить их дают, а потом опять уносят… Они там сами их пеленают, пока…

Мош Кирпидин цокнул языком.

— А ты? Зачем тогда родила? Ты же мать или нет? Как можно отдать ребенка в чужие руки! Я спрашиваю, кто здесь мать, ты или они? Это же НАШ сын!..

На радостях забыл Кирпидин одну простую истину: иногда и сама мать не знает, кто отец… Может, сын божий в виде голубка, может, исчадие ада под покровом ночи… а чаще — какой-нибудь земной пройдоха.

Рарица искоса взглянула на мужа: чего это он сегодня все пыжится и негодует? Вдруг исчезла, стерлась ее невинная, беспомощная улыбка, вечно блуждавшая на лице. Как вам сказать, это была улыбка желтого цветочка тыквы, который в пасмурный день не смущается глупо расцвести… даже на трухлявом заборе.

— Боже ты мой, Скридон… — прошептала она, часто-часто моргая, и уткнулась в подушку, а одеяло на плече задрожало.

— Ты что, Рарица?! — сразу встрепенулся старик и топ-топ — подковылял к ее кровати. — Что с тобой, милая?

— Ничего, ничего… Сейчас пройдет… — и она вздохнула. Так вздохнула, что и не поймешь, то ли небывалое счастье обрушилось, то ли горе какое-то.

— Может, у него что-то не так… не то? Недостаток какой… Или калека?!

И вдруг Рарицу прорвало, заорала истошно: