Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— Сиди тихо, хуже будет, — отрезал милиционер.
Тем временем адвокат закончил вступительную часть и перешел к главному:
— …Вот почему я хочу процитировать здесь, уважаемый товарищ судья и товарищи присутствующие, отрывок из свода местных законов середины семнадцатого века, если точнее, то 1641 года, которые собрал и издал наш первый господарь Василий Лупу в городе Яссы, в типографии, высланной ему Петром Могилой из великого города Киева, где написано следующее…
Он порылся в своих бумагах и стал читать, поглядывая поверх очков, как бодливый бычок:
— Вот что сказано
А зал, будто ничего другого не умел, перекрыл последние слова адвоката громовым хохотом. Ух, устроить бы сейчас вместо этого заседания суд и расправу на старинный манер! Притащить осла, скинуть одежонку с тощей, плоской, как доска, Тасии, взгромоздить ее на ослиную хребтину — и вперед!
Лилипутик Патику возьмет палку, ухватит под уздцы осла и затопает по улице своими крошечными шажками, с копной нечесаных волос цвета конопли, которые не желают подчиняться расческе, и будет шнырять по сторонам своими кругленькими выцветшими глазками рассерженного хорька.
И шел бы он в своей замызганной фуфайке, подвязанной веревочкой, и в огромных ботинках, на пять номеров больше, словно цирковой клоун — Карандаш, Паташон или сам Чарли Чаплин, — и помахивал бы палочкой, отгоняя собак, мальчишек, а заодно и всех дураков, которые над ним потешаются! И сзади трюхал бы маленький ослик, а на нем желтой восковой свечой возвышалась Анастасия, неверная жена, и ветер развевал бы ее жиденькие космы, а следом прыгала, мычала, улюлюкала и кривлялась толпа земляков, готовых забросать эту свечу каменьями и комками глины. И надо всем этим дирижерской палочкой торчал бы ослиный хвостик, помахивая из стороны в сторону…
Что же здесь осталось, братцы, от священного писания: «Смотрите на жен ваших, как на свое поле, с желанием собрать плоды, которые останутся при вас»?..
Вдруг бадя Скридонаш встает и говорит:
— Я скажу вам, товарищи граждане, откуда взялся осел. Осел — это тот самый агент, который ездил верхом на уважаемой моей супруге. Пожалуйста, не возражаю, можете ее раздеть. Посмотрите, что осталось у нее на шее и на спине, и пониже спины, полюбуйтесь, как он ее погонял… При чем здесь моя пряжка? Это его заслуги…
Это бестактное, дерзкое, даже вызывающее заявление переполнило чашу терпения судьи и доконало бадю Кирпидина. За то и схлопотал он свои четыре годика безо всяких тебе снисхождений и поехал копать канал между великими русскими реками.
Патику отправился «отбывать», и при случае его по-прежнему вспоминали со смехом. Поэтому никто и не удивился, когда агент с портфелем под мышкой перебрался к Тасии. Не успел он обжиться поосновательнее, как съел одну за другой двадцать Тасииных курочек, и восемь овечек, и двенадцать каракулевых смушек, и домик… Спросите, как можно съесть дом
Но тут, как всегда, появляется та палка, что метит в твое колесо. Появились колхозы, и исчезли с лица земли агенты-уполминзаги, как их называли. А когда оказались съеденными овечки, дом и курочки, Анастасия пошла работать уборщицей и посудомойкой в столовую райцентра.
После амнистии пятьдесят третьего года вернулся в село Кирпидин. Куда было ему податься? Никто не ждет, не встречает, не кликнет посидеть за стаканчиком — «ну, с возвращеньицем…». Что ж, пришел он, как не нужный никому кукушкин птенец, — пусть себе и дальше гогочут эти олухи. Время покажет, чья возьмет, будут еще ходить на поклон за петухами для холодца…
Явился он, худой, наголо стриженный, — как есть марионетка из кукольного театрика, — и прямиком в правление.
— Пришел к вам, товарищ председатель, как к человеку просвещенному, — обратился он с порога к председателю колхоза, молдаванину из хотинских краев. Это был громадного роста мужик с пухлым лицом, белым, как творожный колобок. — Зашел я, как Ион Роатэ к мудрому Водэ-Куза, и говорю: «Мне боярин плюнул в лицо, ваше величество». И хочу посмотреть, товарищ председатель, вы тоже поцелуете меня в лицо, как великий Водэ?
— Ишь ты, герой… Откуда такой взялся?
— Откуда взялся? — И вопросом на вопрос: — А что, я не похож на того, кто стоит перед вами? Это милицейские разговоры, извините, председатель… я ж пришел к вам, как к попу на исповедь…
Тогда Скридону исполнилось уже сорок четыре, но нравом по-прежнему был дерзок и язвителен в речах, к тому же еще и озлоблен своими мытарствами. Начал:
— Знаете речку нашу, Кулу? Осенью, бывает, гонит ветер по долине сухие былинки, перекати-поле. Видели, наверно? Так вот я и есть это перекати-поле, и вчера ночевал вместе с другими колючками в колхозной скирде…
Председатель дернул подбородком, словно запряженная в дорогу лошадь с туго затянутой подпругой, — с войны у него это осталось, после контузии в танке.
— Вижу, поговорить любишь, а мне некогда. Выкладывай, что там у тебя? Чего хочешь?
— Я из тюрьмы, председатель, по амнистии выпустили. И характеристика есть, не думайте! Так расписали, почище грамоты…
Председатель, Семен Данилович Гэлушкэ, снова дернул подбородком:
— Хе-хе, вижу, ты еще и хохмач… А ну, пойдем со мной!
Председателев кучер был в тот день занят по горло — в доме похороны и поминки. А Семену Даниловичу срочно надо было ехать в МТС, договариваться о тракторах, — приближалась уборка зерновых. Так старик Скридон очутился на подводе рядом с председателем, с вожжами в руках.
— Смотри ты, какой красавец вымахал! — Кирпидин прицокнул языком, разглядывая черного, как вороново крыло, жеребца, который пританцовывал от нетерпения. Он повернулся к председателю: — Это сын кобылы Григория Баранги. Эх, помню, мать у него была — первая кобыла на селе!