Альбер Саварюс
Шрифт:
— Скорее возвращайтесь в Жерсо, — сказала лодочникам молодая женщина. — Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут.
— Что случилось? — спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее письмо.
— La liberta! [8] — воскликнула она с энтузиазмом, — Е denaro! [9] — ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова.
— Да, — продолжала Франческа, — конец невзгодам! Я работаю уже почти целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не гожусь.
8
Свобода! (итал.)
9
И
— Кто этот Тито? — спросил Родольф.
— Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря, сын нашего ragionato. [10] Бедняга! Сюда нельзя было приехать ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, — прибавила она, подметив облачко грусти на лице парижанина, — чем Женевское озеро хуже Фирвальдштетского?
10
Умника (итал.).
— Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! — вздохнул Родольф, указывая на мыс.
— Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний, povero mio, — ответила Франческа. — Сегодня для нас праздник, мы вне опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы. О сага patria! [11]
Эти слова вызвали слезы у Джины.
— Еще одна зима, и я умерла бы здесь! — заметила она.
— Бедная сицилийская козочка! — воскликнула Франческа, проведя рукой по голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в ней и не было любви.
11
О дорогая родина! (итал.)
Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя желанием вернуться как можно скорее.
Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца, прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек маскирует свои настоящие чувства.
— Вот мой муж в его истинном облике, — сказала важно Франческа.
— Но это совсем другой человек, — возразил озадаченный Родольф.
— Совсем другой, — подтвердил книготорговец. — Я играл комедию, ведь я прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti. [12] Все, чему даешь себе труд научиться в молодости, даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить. Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для меня средства к жизни?
12
И многими другими (итал.).
Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного,
— Che avete, signer? [13] — простодушно спросила его Франческа. — Разве наше счастье огорчает вас?
— Но ваш муж еще молодой человек! — шепнул он ей на ухо.
Она залилась смехом, таким искренним и заразительным, что Родольф еще более смутился.
— Ему всего лишь шестьдесят пять лет, если хотите знать, — сказала она. — но, уверяю вас, это еще довольно… утешительно.
13
Что с вами, сударь? (итал.)
— Мне не нравится, что вы подшучиваете над святостью любви, условия которой поставили сами.
— Zitto! — воскликнула итальянка, топнув ногой и оглянувшись, не слушает ли их муж. — Никогда не нарушайте спокойствия души этого славного человека, чистосердечного, как ребенок: я делаю с ним все, что хочу. Он под моим покровительством, — прибавила она. — Если бы вы знали, как великодушно мой муж рисковал и жизнью и богатством из-за моего либерализма! Ведь он не разделяет моих политических взглядов. Разве это не любовь, господин француз? Но такова уж вся их семья. Та, которую любил младший брат Эмилио, изменила ему с красивым молодым человеком; мой деверь пронзил себе сердце кинжалом, сказав своему камердинеру за десять минут до смерти: «Я мог бы убить соперника, но это слишком опечалило бы mia diva». [14]
14
Мою божественную (итал.).
В эту минуту Франческа казалась необычайно привлекательной: в ее поведении смешивались и благородство, и шутливость, и серьезность, и ребячливость. За обедом и в течение остального вечера царило веселье, объяснявшееся возвращением четы эмигрантов на родину, но огорчавшее Родольфа.
«Неужели она легкомысленна? — спрашивал он себя, возвращаясь в дом Штопферов. — Но она приняла участие в моей скорби, а я не разделяю ее радости!»
Родольф стал укорять себя, оправдывая эту женщину, сохранившую всю непосредственность девушки.
«В ней нет ни малейшего притворства, она вся отдается настроению минуты, — сказал он себе. — Разве можно ожидать от нее, чтобы она вела себя, как парижанка?»
И другой день и следующие, целых три недели, Родольф проводил все свое время в доме Бергманов: он невольно наблюдал за Франческой, хотя и не собирался этого делать. Иногда любовь не может обойтись без анализа. Молодой француз увидел, что Франческа неосторожна, как молодая девушка, и непосредственна, как женщина, еще никем не покоренная, которая иногда борется с любовью, а по временам не противится ей. Старик обращался с нею, как отец с дочерью, и Франческа явно испытывала к нему глубокую признательность, инстинктивно пробуждавшую в ней благородство. Эти отношения, эта женщина представляли для Родольфа непостижимую загадку, которую ему все более и более хотелось разгадать.
Последние дни были полны тайной радостью, смешанной с печалью, протестами и маленькими ссорами, имевшими для Родольфа и Франчески еще больше прелести, чем часы мирного согласия. Все больше и больше его пленяло чистосердечие любви, лишенной рассудочности, верной себе во всем, любви, уже способной вызывать ревность даже из-за пустяков!
— Вы очень любите роскошь! — сказал он однажды вечером Франческе, выражавшей желание поскорее уехать из Жерсо, где ей многого не хватало.
— Роскошь? — возразила она. — Я люблю ее, как люблю искусство, картины Рафаэля, красивых лошадей, чудную погоду. Неаполитанский залив… Эмилио, — обратилась она к мужу, — жаловалась ли я хоть на что-нибудь, пока мы нуждались?