Альбина и мужчины-псы
Шрифт:
– Ах, Амадо - предупреждаю сразу: я просто называю вас по имени, и никаких сантиментов!
– что же мы могли сделать? Разве можно было идти к реке, где броненосец начал бы все обнюхивать и искать таинственный корень? Во-первых, нас приняли бы за сумасшедших, а во-вторых, заподозрив бог знает в чем, стали бы пытать или попросту прикончили... Мы решили вернуться, передохнуть на корабле и подождать утра, а там обдумать, как взяться за поиски корня.
Шляпник приложил ладонь к груди, нащупал кошелек с тремя крупинками золота, и вдруг ему в голову пришла идея. С криком «Эврика!» он хотел было сообщить ее Каракатице, но его остановил лай собачьей своры. В окно каюты просочился серебристый лунный свет. Каракатица высунулась наружу:
– Только этого не хватало! Сегодня полнолуние!
Увидев, что Альбины
– Амадо, помоги мне связать ее! Пока что она больше женщина, чем собака. Она не укусит нас. Возьмем у святых несколько кожаных поясов. Этого хватит...
Альбину привязали к грот-мачте. Когда луна полностью взошла, женщина окончательно превратилась в суку. Изнемогая от жестокой течки, она воем завлекала разгоряченных псов. Те, обнаружив, что матросы гипсовые, подпрыгивали все выше и выше, закидывали передние лапы на борт, но забраться на палубу не могли. Амадо с Каракатицей убрали веревочную лестницу и задраили все люки. Между ног у самки пахло так, что самцы пришли в неистовство. Могучие красные отростки их распрямлялись и напоминали ломти мяса на гриле. Лай звучал все призывнее. Каракатица размахивала железной палкой, но отогнать псов не удавалось. Звериное желание не оставляло места для страха. Чтобы войти в самку, они были готовы сложить здесь свои кости. Каракатица поглядела на недомерка:
– Их много, и они совсем рехнулись. Скоро они поймут, что смогут забраться сюда, залезая друг на друга. Чтобы завладеть своей богиней, они разорвут нас на куски.
Амадо обнял Каракатицу и зарылся лицом ей в живот, потому что выше не доставал.
– Моя повелительница, погибнуть вместе с вами - для меня великая честь!
Каракатица застыла на месте, неспособная пошевелиться: мысль о том, что кто-то считает великой честью погибнуть вместе с ней, предпочитая ее всем красотам мира, - открыла ей, что, несмотря на все внешнее уродство, она также имеет право быть в центре внимания. Прожить много лет в стороне от людей, наблюдать всех и вся издалека, покупать Альбинину дружбу преданностью и услужливостью, считать себя темной планетой близ пылающего светила, - и вдруг получить такое доказательство любви, пусть даже от безумца, развратника или маньяка!.. Каракатица осознала, что и она тоже существует. Несмотря на близкую опасность, ей захотелось смеяться, плакать, жить, быть сожранной прямо на месте: лишь бы увериться в том, что этот коротышка (больше мужчина, чем другие, нормальных размеров) готов принести себя в жертву вместе с ней, ради нее... Тут завывания прекратились, наступило непроницаемое молчание; на смену ужасу пришла смутная тревога. Сука, возбужденно приподнявшись, обнюхала свору. Ночь пронизал звук, производимый тремя здоровыми лапами и одной неполноценной. Мужчины-псы - теперь они были не прочь стать муравьями - удалились почти ползком. Четверо или пятеро отставших утратили часть своей плоти: у запаршивевшего Бочконогого была стальная хватка. С жалобными причитаниями, оставляя длинные кровавые следы, жертвы присоединились к усмиренной стае. Нападавший поскреб землю передними лапами, стряхнул каплю пота со спины, побежал к каравелле и фантастическим прыжком, с жаждой насиловать и убивать, достиг мостика. Тут он получил от Каракатицы удар палкой по голове. Вонючая тварь упала, вытянувшись, возле столь ненавистной и столь желанной самки. Та, воодушевленная запахом крови, принялась грызть кожаные ремни, освободилась, вонзила клыки во вздутую ногу неподвижного пса, угрожая сделать то же самое с лицом своей компаньонки, пустила струю в лицо шляпника и, взмыв в воздух, приземлилась на песок, чтобы настичь униженную свору, оказаться в ее середине, подставить всем свой зад. Псы, возвращая себе утраченную гордость и страстно сопя, взялись за дело.
Неистовое совокупление словно вырвало Каракатицу из крепкого сна и вернуло в мрачную действительность. Как-то сразу она ощутила все свои кости: они оказались
– Нет, мой друг, только не ты! Не покидай меня! Если и ты уйдешь от меня, я умру!
Шерстистый, с песьей мордой, уже на четырех лапах, человечек затряс головой, словно желая избавиться от длинных ушей:
– Я... тоже... не хочу... Я... для... вас... моя... повелительница... Но... сука... зовет... Идти... спариваться... надо... Иду!
– Нет, черт возьми, ты не пойдешь! Ты останешься со мной! У тебя осталось кое-что человеческое: глаза, руки, член! Пусть любовь породит в тебе сладострастие! Обрати свое желание на меня, я тоже самка!
И Каракатица, раздевшись, встала на четвереньки, повернувшись к нему задом. Собачья половина Амадо немедленно захотела кинуться на нее, но человеческая половина сопротивлялась:
– Повелительница... не... надо... такой... жертвы... Вернусь... на... заре...
– Да никакая это не жертва! Я хочу тебя, вот и все! Дай мне, наконец, познать любовь!
Сдерживая в себе животные инстинкты, Амадо, с наслаждением понюхав у нее между ягодиц, сжал челюсти, чтобы не лизать кожу, и с большой осторожностью ввел внутрь одну только головку. Так он долгое время терся о нижние губы Каракатицы, пока они не покрылись обильной влагой. После этого Амадо проник чуть глубже, усиливая давление, - и наконец, смягчившись от растущего желания, женщина вся раскрылась перед ним, подобно чашечке цветка.
– Войди в меня целиком! Твое жалкое тело мне безразлично, но я видела твои глаза, я отдала ради них свою душу, я хочу только их!
– крикнула ему Каракатица новым, мелодичным голосом. Амадо, забыв о своей животной стороне и сосредоточившись на человеческой - вернее, на том, что от нее осталось, - продвигался миллиметр за миллиметром, вплоть до самого тайного предела. Наслаждение захлестывало его, Каракатица отвечала глубокими вздохами, собачьи признаки понемногу исчезали. В тот миг, когда женское лоно с трепетом новорожденной голубки приняло в себя весь член до конца, Амадо вернул себе человеческий облик. Два тела, проникая друг в друга, от кожи до самых сокровенных глубин, поворачивались - и вот оба оказались лицом к лицу. Каракатица склонила голову так, чтобы Амадо мог поцеловать ее. Языки их соприкоснулись, и начались стремительные, божественные движения; пустыня обернулась морем; надув невидимые шелковистые паруса, бетонный корабль тронулся с места, пересек линию горизонта и исчез среди звезд.
Глава 2. День второй
Когда луна скрылась и вместе с рассветом сразу же настала убийственная жара, Альбина, будто пьяная, испачканная внизу живота спермой, преследуемая тучей москитов, принялась взывать к своей подруге. Лестница по-прежнему была убрана, а люки - задраены. Каракатица, завязавшись в узел, храпела в объятиях Амадо; тот спал с улыбкой до ушей. Бочконогий, все еще без сознания, вернул себе человеческий вид, и только морда оставалась собачьей.
– Любовь моя, ты где? Эти москиты меня пожрут! Ради бога, кинь мне лестницу!
Громкие крики разбудили Каракатицу, и на нее тут же свалился многотонный груз вины. Она нервно надела брюки на своего любовника, коротким поцелуем стерла улыбку с его лица и протянула руку к перилам, ограждавшим палубу.
– Милый мой, не рассказывай ей ничего. Не будем пробуждать в ней ревность, нам и так хватает трудностей. Обещаешь?
– Обещаю, если ты откроешь мне свое настоящее имя. Мне как-то неловко называть тебя этим рыбьим прозвищем.
Каракатица содрогнулась от озноба. Отец окрестил ее ненавистным мужским именем Исаак. Ммм... а если оставить «Иса», убрав «ак», и прибавить немного красоты? С томатно-красным лицом она пробормотала, прежде чем придвинуть Амадо поближе, чтобы он помог ей сбросить лестницу:
– У тебя итальянское имя, так вот, не удивляйся, у меня тоже. Изабелла [3] .
– О, Изабелла! Стоит только произнести твое имя, и у меня сразу же встает!
– Замолчи, дурак, у Альбины отличный слух.
3
Bella — красавица (ит.).