Альбом для марок

Сергеев Андрей Яковлевич

Ахматова мне говорила: – В Ленинграде – Бродский, в Москве – вы. Значит, я. Бродский там вырос. Парадоксальность у него появилась. Парадокса ему не хватало, парадокса.

А Пастернак – он тогда в кремлевке лежал – Бокову записку написал – прямо справку мне выдал: “«Синева» – хорошая книга”. Я всегда с собой фотокопию ношу.

Коля Глазков написал:

Бывает, летают и рыбы, И на солнце бывают пятна. И поэты дружить могли бы, Но мнительны невероятно.

“Мнительны невероятно” – это гениально. А его приятель, физик, что ли, написал про Колю:

Я знал писателя Когда-то С душой предателя, С лицом дегенерата.

Олейников написал Заболоцкому:

Бойся, Заболоцкий, Шума и похвал: Уж на что был Троцкий, А и то пропал.

А Маршак написал на Олейникова:

Берегись Николая Олейникова, Чей девиз: Никогда не жалей никого!

Маршак был мудрый, как змий. Это только на вид манная каша. Он белым агитки писал. В тридцатых у Преображенского отсиживался, два месяца не спал. С тех пор он и напугался. Один раз Твардовский привозит ему домой Солженицына. Представляете, чудо привез! У Солженицына времени двадцать минут. Так Маршак ему двадцать минут читал какую-то сказку, перевод. Чтобы разговора не было. Мудрый, как змий!

Я сам человек трусливый. Не хочу помирать ни за то, ни за это. Я на войне был. Война это никакой не героизм. Война это грязь, офицерский мордобой, это ужас! Эйдлин на войне не был, он до сих пор думает: “Выходила на берег Катюша”. Ему еще официально не сообщили, что Исаковский не поэт. “Медаль за город Будапешт”! Так никто не говорит. Медаль за Будапешт!

Это я сейчас не боюсь, а так всю жизнь дрожал. Били не меня, убивали Евтушенку, Вознесенского – они шумные. В самолете из Тбилиси я был с одной милой женщиной. Вдруг Женька оборачивается и начинает на весь салон орать:

Танки идут по Праге, танки идут по правде! —

Я ему говорю: – Провокатор! Замолчи! – я его в глаза Гапоном зову. Он любит, когда его в глаза ругают. Мазохист.

Я всю жизнь за евтушенками проходил. И дрожал, дрожал. Хорошо, что у нас критика запрещена, а то меня давно убили бы. Они бездарностей выдвигают, бандиты, какого-нибудь Тряпкина, Рубцова, Кузнецова – бездарностей.

Вон Богат ходит с таким видом, как будто это он Винокуров, а не я Винокуров.

1979–1994

слуцкий в малеевке

слуцкий: У вас сколько историй? У меня штук шестьсот. Эту мне рассказал Ардаматский. В сороковом году Алексей Толстой распорядился узнать в Латвии о Северянине. Его нашел в Эстонии Ардаматский. От имени Толстого пригласил в Москву. А Северянин только что женился на богатой немке, фермерше. Он отвел Ардаматского в подвал. Там по стенам банки с маслом. – Сейчас в Европе война. Представляете, сколько это будет стоить через год? Зачем я поеду? – Через год в его дом угодила бомба. Все погибло: Северянин, немка, масло… Если за обедом захотите ругать Долматовского, ругайте Матусовского: к Грушиным приезжает дочка Долматовского.

За столом слуцкий с Татьяной Борисовной, социолог грушин с женой, кацева из “Вопросов литературы”.

слуцкий: Островой со мной не кланяется. Когда его

кандидатуру выдвинули в партбюро, я дал отвод на том основании, что на руководящем посту член правящей партии должен обладать хотя бы минимальными умственными способностями… Знаете, как Капитонов жаловался Сталину на писателей? Говорил, что плохие, что плохо себя ведут. Сталин сказал: – Послушай, Капитонов, я не могу дать тебе других писателей. У меня нет других писателей.

грушин: Юрий Маркович Нагибин рассказывал. Он шел в Болшеве с Буденным. Навстречу человек – усы длиннее, чем у Буденного. Юрий Маркович спросил, кто это. – Это Ока Городовиков. Ты не знаешь Оку Городовикова? Под Белой Церковью смотрю – все поле беляками завалено, в капусту изрублено. Чья работа? Ока Городовиков. На Двине – все поле в кусках, в реке – кровь и печень. Печень не тонет. Чья работа? Ока Городовиков. Под Варшавой поляки от шеи до седла развалены. Погоны целые. Ока Городовиков! Содержательный человек.

слуцкий: Советская власть наградила Городовикова самой высшей наградой, какая бывает.

грушин: Золотое оружие?

слуцкий: Когда всех калмыков выслали, не выслали три семьи, Городовикова и еще две.

Едва я приехал, особа из-за соседнего стола изловила меня у моей двери:

– В этой комнате жила моя лучшая подруга. Я загадала, если в эту комнату приедет хороший человек, у нее будет все хорошо.

Я спросил кацеву, кто это. кацева не знала.

слуцкий: Это Галя Башкирова, психологический научпоп.

Слуцкий ушел. Особа тотчас же оказалась на его месте. кацевой:

– Познакомьте нас. (Мне.) Я давно за вами слежу. Так мало людей, за которыми стоит следить. Ваши переводы… Мне необходимо поговорить с вами об одном переводе. Когда вы пойдете гулять?

На улице.

– Вы меня не продадите? Только честно. Слуцкий был в меня влюблен! Был, был. А когда у него ничего не получилось, стал говорить мне пошлости. – Почему вы не вышли замуж за Солженицына? Его такая дура окрутила! – А один раз на полном серьезе: – Почему вы не вышли замуж за Трифонова? Он был такой одинокий. Надо было прийти и сказать, что вы пишете о нем статью. Он бы вас вполне обеспечил. – Деньги я и сама зарабатываю. – Сколько в месяц? – Шестьсот. – Не говорите этого мужчинам. – Да вам-то что, Борис Абрамович? – Если бы вы вышли замуж за Трифонова, у меня был бы дом, куда можно запросто зайти. – А перед вашим приездом один доктор наук предложил мне руку. Знаете, разговоры в фойе, встречи на лыжне – и бах! Слуцкий все хорошо видел и вечером за кефиром говорит: – Вам я могу сказать, что Галя Башкирова – лучшая женщина, какая у вас может быть. И лучше вас у нее тоже никого не было. Так что я о вас обоих самого высокого мнения. Поэтому я не советую вам вступать в брак. – Класс, а? Может все-таки быть человеком…

Ужин.

слуцкий: Двадцать лет назад я был экспертом по уличным знакомствам. Сейчас могу вести семинар.

татьяна борисовна (мне): Андрей, он врет?

Над Слуцким – склеротическая диагональ, профессор манфред:

– Татьяна Борисовна едет в Париж? (Далее – французская рулада.)

слуцкий: Таня понимает по-французски только слово “Юманите”.

манфред: Вы по приглашению?