Альбом для марок
Шрифт:
Может быть, действительно, Иосиф шел на обострение. Сознательно – или самим фактом своего существования. Власть не могла не оскорбляться всем, что он делал: работал, бездельничал, гулял, стоял, сидел за столом или лежал и спал.
Только что он был в Ереване, в первой машине ехал с академиком, во второй, открытой, везли охапки цветов. По возвращении в Ленинград сразу Большой дом:
– Убирайся, а то за себя не отвечаем!
Говорят, заранее посоветовались с популярным поэтом. И израильская виза наготове. И необходимость ехать на бессмысленную волокиту в Москву. Я видел в окно, как он шагал по нашему двору, – плечи высоко подняты, голова втянута – шагал чугунной походкой грузчика. Ночевать остался у нас на Звездном. Много говорил; напоследок, почему-то, не сразу начав от смеха, прочитал “Чучело перепелки”. Не нажимая, сказал, что сделает изгнание своим персональным мифом.
На другой день прощались у Голышевых – посидели, как на дорогу, – обожавшая Иосифа Микина мачеха Лидия Григорьевна (Мики и Наташи не было в Москве), Марина, Маша Слоним, мы… Иосиф просил не приезжать в Ленинград на проводы.
Дальнейшие
открытка от руки. вена
20 июня 1972
…Лечу вместе с Оденом в London на Poetry Festival… Оден – 10 баллов по пятибалльной системе; я трижды ездил к нему в Кирштеттен на lunch; великий дачник, но не эскапист, как был наш [Пастернак. – А. С.]. Считает порнографию реализмом, говорит, что принадлежит к сигаретно-алкогольной культуре, не к культуре drugs. В общем, удивительно похож на А[нну] А[ндреевну] – особенно, взглядом, хотя – слегка обалделым… Морда напоминает пейзаж. Завтра (если нас не хайджахнут) будем читать стишки в L[ondon]. Пустяк, но приятно. Жалко улетать из Европы…
машинка вроде бы прежняя. анн арбор
12 декабря 1972
…Святофранцисск шикарен, прекрасен, похож на Владивосток и Севастополь, расположен на семи, кажется, холмах, столь крутых, что будь я существом четвероногим, одна пара конечностей была бы короче другой. Подниматься и опускаться жутковато – пешком, а тем более: в автомобиле. Благодаря чему (не хотите ли) здесь и не бывает зимы. Потому что, если бы выпал снег, месту сему пришел бы издец. По причине тяготения моих камрадов [Профферов. – А. С.] к люксусовости, был поселен на надцатом этаже Марк Хопкинс Отеля, откуда открывается вид, за который действительно следует платить валютой. У меня в таких местах обычно возникает ощущение какого-то гротеска: я и это… Я только хочу сказать, что главный в семье Штраусов не Иоганн, не Рихард, не тем более, Леви, но Джозеф, соорудивший Голден Гейт. Сукой буду, есть на что посмотреть. И вообще я считаю, что город, желая быть великим, должен иметь: выход к океану, уникальный бридж или чорч и китайский город, по которому вечером идешь, как по электрическому винограднику, и запахи бросаются в лицо, как цветы…
В Мичиганске, естественно, зима, и это приятно вернуться в систему четырех времен года. Которая – система эта – есть единственная для меня реальность. Кроме, конечно, дня и ночи. Все остальное выглядит приблизительно и временно и не рождает (а может и не требует) серьезного респонс; так что чувства мои как бы дремлют. Что – мучительно. Имеет место только физическое уставание и физический же отдых. Я бы пожаловался еще, но на таком расстоянии Вашу жилетку не промочишь.
Жизнь моя проста, незамысловата. Два раза в неделю происходят семинары; по понедельникам и средам. В 10 утра для градюэйтс (дипломников) по-русски, в 4 часа пополудни – для андерградюэйтс, сиречь просто студентов (плюс профессора из разных депар[таменто]в и всякие, кому интересно) по-английски. Этот второй, конечно, есть комбинация моей наглости и ихней терпимости, но чего-то толковое получается. Заставляю, например, независимо от возраста и пола, учить стишок на память. Ну и объясняю, как могу, что к чему. Думаю, что доходит. Вечером – возвращаюсь в свой пустой дом, пытаюсь чего-то сочинять. Иногда – да, чаще – нет. Готовлю, прибираюсь, смотрю телик; когда нервы позволяют – читаю. Раза два в месяц – минимум – летаю куда-нибудь по оральным делам, как, например, во Фриско. Что до личной жизни, то хватит с меня личной жизни. Тут она была бы, по меньшей мере, эскапизмом, попыткой разгрузить душу, заслониться от – как бы поточнее – от ужаса. Что и желательно, и нежелательно. Я все-таки приучил себя к хандред персентности…
Сообщаться же почти не с кем, кроме Карликов [Профферов. – А. С.]. Потому что слависты с течением времени, как хозяин на собаку, становятся похожи на свой сабджект, и я нахожусь среди тех, с кем это уже случилось. Очень аэропортовские люди, только женаты не на чернявых. Департамент – настоящий зоо; это даже приятно, что такая вэрайети имеется: тут тебе и мистики, и бодисатвы, и вегетарианцы, и гомосеки, и просто крейзи. Но у нас он еще хороший. Вот в Калифорнии – так там не зоо, а цирк со своим распорядителем, укротителем и клоунами. Насмотрелся я и скажу, что те, кто нам дома нравился, и есть лучшие.
Вы не поверите, Андрей, но мне скушно. Дело, конечно, в характере моем гнусном, и в языке несовершенном, конечно. Но знаете: все на свете можно вычислить. Человека, пейзаж, погоду, содержание книги. Скажу так: я увидел много нового, но не услышал и не прочел. Не знаю, где происходит самый процесс, но уровень в сообщающихся сосудах одинаковый…
Эмигре меня ненавидят, считают, что я их позорю. Любят поговорить о свободе: психология холуя, сбежавшего от хозяина: все время сапоги снятся…
та же машинка. инисбофин
21 июля 1973
…Инисбофин на местной фене означает Остров Белой Коровы, – и хотя я ее еще не видел, – должен Вам сказать, что коровы и есть главные обитатели сей части суши, где кроме них, коров, есть еще овцы, зайцы, несколько кур, лошади, ослики, псы, кошки и 250 душ местного населения. Я – 251-й и, думаю, первый русский, к[ото]рый на остров этот когда-либо ступал…
В качестве 251-го я был перевезен сюда с “мейнленд” на небольшом баркасе по довольно бурному морю. Думаю, что не испытывал ничего подобного прежде. Дело не только в баллах, но и в утлости судна, чей шкипер (по имени Падди, конечно) – 6 пудов веснушчатого мяса – всю дорогу крестился и орал на трех пьяных молодцов, норовивших вылезти из трюма на палубу,
Я остановился в доме местного поэта, Тома Макинтайра (с к[ото]рым познакомился зимой в Мичиганске, где он преподавал айриш феню). Он живет тут со своим бабцом америк[анского] происхождения, тратя на еду 3 фунта в неделю. Это при том, что норм[альный] обед в китайском, (следоват[ельно] дешевом) ресторане в Лондоне будет 2–2.5 на нос. Выкручивается он просто: ловит рыбу – макрель – к[ото]рая и составляет 90 % их меню. Остальные 10 % падают на картошку, свеклу, морковь, выращиваемую тут же, и на хлеб – того же т. е. домашнего происхождения и производства. Имя всему этому одно: нищета, но его никто не произносит. Ирландскому поэту (а Макинтайр – поэт хороший) заработать невозможно… Ср. членов СП… Главный вопрос в семье Макинтайров сейчас: купить или не купить (разумеется, в рассрочку) револьвер, чтоб стрелять диких кроликов, которых тут пруд пруди, ибо есть мясо здесь – хотя бы дважды в неделю – вопрос престижа. Топят торфом, леса нет никакого (винят англичан, к[ото]рые будто бы его свели в 17-м веке). Основное правило: если увидел кусок дерева – подбери и отнеси домой. Потому что все время холодно, ветрено и сыро, но именно поэтому я сюда и приехал…
На чердаке, где я сижу сейчас и пишу все это при свече, пахнет рыбой; также ею пахнет в сенях и в спальне. Из того, что я видел, это не похоже ни на что. По своей бедности и некоторой отверженности это напоминает Норенское, но океан меняет все…
Смешно, что для Инисбофина Ирландия – мэйнленд, ибо для Ирландии мэйнленд – это Англия, для которой, в свою очередь, мэйнлендом является Европа. А он говорит “ни один человек не остров…”
От руки на двух открытках с видами Венеции
31 декабря 1974
Хотя бесчувственному телу равно везде… Но ближе к делу: я вновь в Венеции – Зараза! — Вы тут воскликнете, Андрей. И правильно: я тот еврей, который побывал два раза в Венеции. Что в веке данном не удавалось и славянам. Я прилетел в Париж, который завешен как тяжелой шторой, лефтистами и прочей мразью: мир, точно Сартр, окосел. Провел там сутки, в поезд сел и, вверив взор однообразью окна, как недруг власти царской, направился в предел швейцарский… Тристан Тзара, Джеймс Джойс, другие творцы (и жертвы) ностальгии здесь пели о грядущих бурях, простейший применяя трюк: немецкого не зная, Цюрих они считали за цурюк. Я ж, feeling strange, в таком пейзаже не вышел из вагона даже. Состав бежал быстрее лани. В семь вечера я был в Милане. Гулял по местному собору. В музее видел Пиету — не знаменитую опору туризма местного, не ту, что снята в каждом повороте, — но смертный крик Буонаротти. Теперь передо мной гондолы. Вода напоминает доллар своей текучестью и цветом бутылочным. Фасад дворца приятней женского лица. Вообще не надо быть поэтом, чтоб камень сделался объятьям приятнее, чем вещь под платьем. Да убедят Вас эти строки, что я преодолел пороки; что сердце продолжает биться, хоть вроде перестать пора; что – факт, известный не вчера — Ваш друг – плохой самоубийца; что он, в пандан Царю Гороху, свой срам не валит на эпоху. Се, покидая черным ходом текст, поздравляю с Новым годом Вас, Вашу – in italian – bell’y. Поздравив, падаю в кровать… Хотя бесчувственному телу равно повсюду истлевать, лишенное родимой глины, оно в аллювии долины ломбардской гнить не прочь. Понеже свой континент и черви те же. Стравинский спит на Сан-Микеле, сняв исторический берет. Да что! Вблизи ли, вдалеке ли, я Вашей памятью согрет. Размах ее имперский чуя, гашу в Венеции свечу я и спать ложусь. Мне снится рыба, плывущая по Волге, либо по Миссисипи, сквозь века. И рыба видит червяка, изогнутого точно “веди”. Червяк ей говорит: “Миледи, Вы голодны?” Не громче писка фиш отвечает: “Non capisco”.